С интересом прочитал фундаментальную статью Игоря Чубайса «Куда идет Россия?» («День», 24.10.2009). Со многими ее положениями согласен полностью, но некоторые вызывают возражения. Справедливо критикуя нынешний политический режим Российской Федерации и советское наследие, г-н Чубайс в качестве контраста, причем в высшей степени положительного, приводит царскую, имперскую Россию. В его описании она предстает как некое едва ли не идеальное государство, вдруг(!) уничтоженное нечестивыми большевиками, которые якобы к исторической и национальной России не имели никакого отношения. Так ли это? Игорь Чубайс живописует быстрый экономический рост империи, пик которого пришелся на 1913 год (почему, собственно, во всех советских учебниках успехи СССР сравнивались именно с этим периодом), но забывает о контрастах. Кстати, по многим показателям, несмотря на безусловные успехи, Российская империя существенно отставала от Британии, Германии, Франции, США и даже Австро-Венгрии. Россия так и не смогла решить две самые важные проблемы, которые ее «завалили» в 1917 году — аграрную и национальную.
В крестьянской стране аграрная проблема является особенно острой, как и национальная — в многонациональной. Империя Санкт-Петербурга могла в начале ХХ века «похвастаться» примитивным, отсталым помещичье-общинным землевладением (что порождало удивительный феномен безземельности крестьян при наличии огромного количества свободных земель), которое пытался реформировать Петр Столыпин. В частности, в Украине эту проблему Столыпин решал не земельной реформой и ликвидацией помещичьего землевладения, а путем поощрения массового выезда украинских крестьян на Дальний Восток, Сибирь, Алтай, Северный Казахстан. В исторической перспективе это могло бы сделать украинцев национальным меньшинством на собственной Родине. Что же касается русских крестьян, то на начало ХХ века они резко отличались даже от крестьян Восточной Европы крайней степенью патриархальности, темноты и нецивилизованности.
Американский исследователь Ричард Пайпс в книге «Россия под большевистским режимом» писал: «Основной проблемой русских крестьян было не угнетение, а изоляция. Они были изолированы от политической, экономической и культурной жизни страны, поэтому их не затронули те изменения, которые происходили со времен Петра I, направившего Россию курсом «вестернизации»... крестьянство, похоже, пронизано московской культурой: с точки зрения культуры оно имело не больше общего с правящей элитой или интеллигенцией, чем местное население британских колоний в Африке с викторианской Англией... Возможно, эта изоляция была бы менее непроницаемой, если бы та энергия и ресурсы, которые империя растрачивала на русификацию нерусских (дороже всего обходилась Польша), направлялись на «русификацию» крестьян всей великой России — например, на обучение их чтению и письму».
Но именно эти изолированные, неграмотные люди составляли большинство русского народа. Большевики блестяще использовали эсеровский лозунг: «Земля крестьянам!», который обеспечил им поддержку сельской России. О степени «демократичности» царской России, «исторической», как называет ее Игорь Чубайс, говорить много не будем. Даже российские террористы-народовольцы заявляли, что если бы в России существовали имевшиеся уже на то время в Европе права и свободы, они бы никогда не стали на путь террора. Кстати, когда в США в результате покушения погиб президент этой страны, российское народовольцы осудили этот акт, заявив, что в США, в отличие от России, террор не имеет никаких политических и моральных оправданий.
«Историческая» Россия вовсе не была, как это представляется Игорю Чубайсу, «градом Китежем» и «страной Белозерией» (понятия, сформированные утопическими представлениями русских крестьян об идеальной стране).
Автор не питает ни малейших симпатий к Ленину, но его определение царской России как «тюрьмы народов» является совершенно справедливым. Это и постоянное преследование нерусских культур и языков (в частности, реформатор Столыпин запретил все «инородческие» общественные и культурнические организации «безотносительно к тем целям, которые они перед собой ставят»), и правовое ограничение религиозных структур, не входящих в состав господствующей РПЦ, и ограничение прав и свобод по национальному и конфессиональному признаку, и государственный антисемитизм (черта оседлости, процентная норма, не говоря уже о толерантном отношении власти к погромам), и запреты на публичное употребление ряда языков (в том числе украинского), жесткая насильственная русификация. Генерал Антон Деникин писал в своих воспоминаниях, какие у него возникли неприятности в период школьного обучения в Варшаве, когда он не донес начальству на двоих своих товарищей, этнических поляков, которые посмели дома (!) общаться по-польски. Тот же Ленин признавал, что национальное положение украинцев в России намного более тяжелое, чем в Австро-Венгрии, а австрийскую Галичину называл «единственным уголком свободы для украинского народа».
Ни один из деятелей «Белого движения», «исторической» России не смог отказаться от имперских идеалов «единой и неделимой». А большевики бросили лозунг «Право наций на самоопределение вплоть до отделения!» и использовали колоссальную энергию большинства населения империи в своих интересах.
Сегодня среди определенной части российской политической элиты и интеллигенции гуляет идея «либеральной империи», в которой все на постсоветском пространстве будет скуплено российским капиталом (подконтрольным государству), а колониальным народам, чтобы тешились, оставят тюбетейки, папахи и вышиванки, снова — как и до 1917, до 1991 — все и вся за них решая. Могут оставить еще и флаг, гимн и герб, как слабое утешение за утрату национальной свободы. Но «демократических» и «либеральных» империй не бывает по определению. И тут русская демократическая интеллигенция должна четко определиться, что ей дороже: империя или свобода.
И речь идет не только о том, чтобы прекратить мешать бывшим союзным республикам спокойно жить и развиваться в качестве суверенных государств. Есть ведь весьма болезненные проблемы, связанные с коренными народами и национальными меньшинствами самой России. И хотя сегодня Российская Федерация более мононациональная страна, чем когда-либо в ее истории (свыше 80% ее населения составляют этнические русские или те, кто себя так называет), это не снимает вопросов по Северному Кавказу, Татарстану, Башкирии, Якутии, Тыве, по финно-угорским народам, которым необходимо обеспечить перспективу сохранения идентичности. Да и не только об этих народах идет речь. Официальная российская статистика признает ныне на территории РФ около миллиона этнических украинцев. По неофициальным подсчетам, их около 10 миллионов, а это означает, что есть огромное количество так называемых криптоукраинцев, то есть, людей, которые по разным причинам не афишируют свое украинское происхождение. Что уж там говорить, если даже на Кубани, где по старым имперским этнографически картам «малороссы» составляли 70% и более процентов населения, теперь признают себя украинцами только 3%. Куда делись еще 67%? А ведь никто не может гарантировать российской власти, что в среде этих людей не начнутся процессы, по крайней мере, этнической регенерации. Кроме того, неизбежно возникнут вопросы, а желает ли Российская Федерация, постоянно критикующая своих соседей за отношение к национальным меньшинствам (особенно этнически русским), подать собственный положительный пример позитивного к ним отношения... Вспоминается, как некоторое время назад российские руководители заявили, что в Российской Федерации не существует никакой потребности в украинских школах, мол, не нужны они там никому.
А вот какие интересные воспоминания оставил российский философ и культуролог Григорий Померанц: «В 1953 году я начал работать учителем в станице Шкуринской (бывшего Кубанского казачьего войска), и вот оказалось, что некоторые школьники 8-го класса не говорят по-русски. Мне отвечали по учебнику на память. Кубанцы — потомки запорожцев, их родной язык — украинский, но за семь лет можно было бы чему-то научиться... Я решил обойти родителей наиболее неуспевающих учеников и посоветовать им следить за чтением детей.
Начал случайно с девочки, у которой была русская фамилия. Например, Горкина. Мать ответила мне на нелитературном, с какими-то областными чертами, но, безусловно, русском языке. С явным удовольствием ответила, с улыбкой. — « Так вы русская?» — «Да, мы из-под Воронежа. Нас переселили в 1933 году вместо умерших от голода». «Почему же вы не научили дочку вашему родному языку?» — «Что вы, чтобы ей проходу не было! Били смертным боем!»
Оказалось, что мальчуганы пятилетние, дошкольники, своими малюсенькими кулачками заставляли детей переселенцев говорить по-местному. В школе это продолжалось. За каждое русское слово на перемене — по зубам. По-русски только на уроке, учителю. Запрет снимался только с 8-го класса... Вся эта автономистская языковая политика стойко продержалась с 1933-го (когда была отменена украинизация) до 1953-го и продолжалась при мне, то есть до 1956-го. Далее не знаю». Пережитые кубанскими украинцами ужасы — расказачивание (физическое истребление казачьего сословия в первые годы коммунистической диктатуры, стратоцид), Голодомор — каким-то особым образом передались подсознанию маленьких кубанцев, заставив их таким неполиткорректным образом отчаянно защищать родной язык, который стал фактически последним бастионом после разгрома в 1933 году украинских школ, техникумов, педагогических институтов, газет и радиостанций. Григорий Померанц вспоминает 1953—1956 гг. А мне приходилось читать воспоминания украинца, студента одного из вузов УССР, которому пришлось уже в 80-е годы прошлого столетия работать вожатым в одном из пионерских лагерей Краснодарского края. Как-то, прохаживаясь по лагерю, студент услышал, что несколько юных кубанцев общаются между собой по-украински, он подошел к ним и обратился по-украински. Эффект был поразительным: дети страшно перепугались, немедленно перешли на русский язык и никогда больше не говорили по-украински в присутствии «чужака»... Украинский студент потом вспоминал, что дети вели себя так, словно их поймали на чем-то предосудительном.
Так может, не так уж украинский язык «никому не нужен» в России?
В данном контексте следует отметить, что русская демократическая интеллигенция (в особенности московская) всегда отличалась особой глухотой относительно национального вопроса. Он представлялся ей каким-то виртуальным, выдуманным, искусственным. И это было и остается следствием не злого умысла, а специфики собственной объективной ситуации этого слоя, о которой писал еще в 1916 году в газете «Голос Юга» Н.А. Гредескул: «Широкое русское общество до самого последнего времени, если можно так выразиться, «не подозревало» национального вопроса, не сознавало всей его огромной важности. И это, пожалуй, понятно. Народ, занимающий в государстве положение «державного», не испытывает национального вопроса на своей собственной шкуре; он у него «не болит», он для него нормально разрешен.
А что у нас не болит, того мы просто не замечаем. И русское общество именно не видело, не замечало национального вопроса, не думало об его огромном значении в современной государственной жизни. И это делало его часто равнодушным, а часто несправедливым по отношению к тем народам, которые вместе с нами живут... Ему (русскому. — Авт.) чем-то «надуманным», чем-то нарочито измышленным кажутся все разговоры о «правах языка», о «национальном самоопределении», о национальной «автономии» пр. Ему хорошо известны «боли» политические, «боли» социальные, он их хорошо понимает и на них всегда готов откликнуться, но «боли» национальные — что это такое? Из-за чего тут, собственно, хлопочут?» У сытого всегда возникают большие трудности с пониманием голодного... Как ответила королева Мария-Антуанетта французским крестьянам, пожаловавшимся, что у них нет хлеба: «Так в чем же дело? Ешьте пирожные!»
