Две ужасающих мировых войны, многолетнее балансирование цивилизации на грани термоядерного самоуничтожения, целый ряд революционных вспышек и локальных войн (в которых нередко участвовали государства с населением в сотни миллионов людей), широкомасштабная научно-технологическая и техническая революция, создание свыше сотни новых (или возрожденных) государств, формирование новых наций на территориях, где ранее проживали разрозненные племена, и воскрешение политической активности ряда, казалось бы, обреченных на ассимиляцию или распад побежденных соседями национальных сообществ — все это вместил в себя ХХ век. Но одним из главных событий (и в то же время проблем) этого века, на которое не всегда обращают надлежащее внимание, стала реализация в той или иной форме социального государства — способа общественной самоорганизации человечества, без которого были бы невозможны ни грандиозные научные открытия, ни смелые технологические прорывы, ни, в конечном счете, само существование цивилизации как формы развития человеческой свободы.
А в то же время, неадекватные — по тем или иным, объективным или субъективным причинам — ответы на вызов исторической потребности в построении общества социальной ответственности и солидарности не раз приводили к скатыванию целого ряда стран к разным формам тоталитаризма и авторитаризма, даже более того — к социальному и культурному регрессу крупных человеческих сообществ и к катастрофам, которые стоили жизней десятков миллионов людей. Именно под лозунгами социальной справедливости творились самые страшные несправедливости; и именно «народные» государства реально оказывались в стратегическом итоге наиболее антинародными (хотя в плане тактическом временами и демонстрировали значительные достижения в смысле повышения массового благосостояния в обмен на гражданские свободы и человеческие права). Собственно, социальное государство в полном смысле этого слова выступало воплощением (конечно, не идеальным, так как полностью воплотить идеалы в земной обыденности принципиально невозможно) принципов свободы, солидарности и справедливости — причем свобода мировоззрения и деятельности (и ее «экзистенциальный двойник» — ответственность) в этой системе ценностей должна была реально, а не декларативно стоять на первом месте. Между тем, в различных вариантах квазисоциального государства его алгоритмы жизни задавались совсем иными факторами, которые образно были описаны выдающимися творцами таких образований — Владимиром Лениным и Адольфом Гитлером — как «железная поступь пролетарских/коричневых батальонов».
В этом контексте 7 ноября 1917 года — действительно знаковый день, когда интуитивная жажда миллионов изнуренных мировой войной россиян (собственно, тех, кто считал себя гражданами России) создания социального государства объединилась с вполне рациональной попыткой небольшой группы радикальных политиков воплотить в жизнь всемирно-историческую утопию окончательного счастья.
ИЗОБРЕТАТЕЛИ
В середине ХІХ века, параллельно с оформлением марксистской и других левосоциалистических и коммунистических концепций бесклассового и безгосударственного общества и вслед за либеральными проектами рыночной саморегуляции с минимальным государственным вмешательством, появляется идея социального государства. Последнее не должно быть «ночным сторожем» при рынке, в котором каждый за себя и только Бог за всех; в то же время, оно не является и органом «диктатуры пролетариата» или «трудового народа», выступая общим благотворителем и владельцем-распорядителем всех благ. Сам термин впервые использует немецкий философ и экономист Лоренц фон Штайн в 1850 году, хотя весьма близкий к нему по содержанию термин «социальная республика» широко употреблялся уже во время революции 1848 года во Франции.
Лоренц фон Штайн отмечает, что среди функций государства есть «поддержка абсолютного равенства в правах для всех разнообразных общественных классов и для отдельной личности в ее самоопределении при помощи своей власти». Государство, по Штайну, «обязано способствовать экономическому и общественному прогрессу всех своих граждан, потому что в конечном итоге развитие одного выступает условием развития другого, и именно в этом смысле идет разговор о социальном государстве». Интересно, что тезис о взаимной обусловленности индивидуального человеческого развития почти точно повторяет заключительные слова «Манифеста Коммунистической партии», и это не случайно: автор первой теории социального государства был последовательным противником Маркса, но, в то же время, признавал, что капитализм ведет к пролетарской революции, а современное ему государство является орудием в руках господствующих слоев и средством эксплуатации большинства населения. В условиях, когда рыночная экономика объективно разделяет общество на владельцев и невладельцев, крайне обостряется классовая борьба; мощный пролетариат и другие малоимущие классы неминуемо должны в конце концов захватить власть, что, по мнению Штайна, приведет не просто к крушению институтов частной собственности, рыночной экономики, религии, права, но и к ликвидации самой возможности свободы как таковой. Значит, единственное спасение заключается в том, что государство из «орудия частных интересов» должно превратиться в инструмент общей пользы, в «высший союз», в котором взаимодействуют разные слои и классы ради общего блага и прогресса при сохранении прав и свобод.
Как превратить государство в надклассовую структуру? Лоренц фон Штайн считал, что это невозможно сделать ни при абсолютной монархии (которая в то время господствовала в многочисленных государствах на территории нынешней Германии), ни при демократической республике (которая при абсолютном доминировании нищих среди избирателей неминуемо приведет к пролетарской или даже люмпен-пролетарской диктатуре). Единственный выход — установление конституционной монархии, где «начало власти органически объединяется и началом свободы». Это достигается за счет распределения властей — монархической (княжьей, по Штайну), законодательной и исполнительной, которая должна соединяться с народным представительством на всех властных уровнях.
Таким образом, считал немецкий мыслитель, можно сохранить систему, основанную на частной собственности и правовых свободах путем предоставления ей большей социальной направленности и проведения реформ в интересах бедных и политически ущемленных классов. Эти реформы заключались бы в повышении уровня образования и материального потребления, достижении большей производительности труда путем его механизации, установления пенсий по возрасту и состоянию здоровья и т.п. Почти социализм — в том, что касается практических последствий реформ для улучшения благосостояния масс; но концептуально разработанный вовсе не марксистом, а, наоборот, консервативным оппонентом Маркса. Часть этих идей была реализована «железным канцлером» Отто фон Бисмарком, часть — императором Вильгельм ІІ, и в ХХ век Германия вошла с достаточно развитым социальным законодательством, принятым как вследствие инициатив властных кругов, так и под давлением мощного профсоюзного и социал-демократического движения. За Германией следуют и другие. Так, социальное страхование от несчастного случая вводится в Австрии в 1887 году, во Франции — в 1898 году, в Норвегии — в 1894 году, в Новой Зеландии — в 1900 году, в Швеции — в 1901 году. Государственное медицинское страхование вводится в Австрии в 1888 году, в Швеции — в 1891 году, в Норвегии — в 1909 году. А в Великобритании партия консерваторов в начале ХХ века раскалывается; из нее выходят «новые консерваторы», среди которых молодой Уинстон Черчилль; среди либералов, между тем, ведущие позиции занимают такие «поведенные» на социальных проблемах деятели, как Дейвид Ллойд-Джордж.
Но не нужно считать, что не имевшее прецедентов в истории социальное законодательство и изменения в статусе наемных работников — это просто следствие доброй воли политической элиты и бизнесовых кругов. На самом деле речь должна идти об определенном результате действий политического рабочего движения (значительной частью объединенного в І и ІІ Интернационалы), профсоюзов и разного рода рабочих союзов, вспомогательных структур гражданского общества, независимой прессы и известных интеллектуалов, «владетелей умов» тогдашнего цивилизованного мира. Объективной же почвой дела стало развитие индустриального общества, что и позволило реализовать принципы общего избирательного права и равенства гражданских прав; до определенного этапа такого развития плебейские массы были бы способны только на поддержку популистских лидеров или на спонтанные политические взрывы, иными словами, на тотальную деструкцию.
И не надо забывать о еще одном обстоятельстве: эффективное внедрение идей социального государства началось почти без исключений в странах, где доминировала протестанская трудовая этика, которая, по Максу Веберу, стала ментальной почвой развития цивилизованных рыночных отношений и собственно капитализма. Теперь эта этика, относительно консервативная и неразрушенная модернизационными процессами, легла в основу эволюционных общественных трансформаций. Поскольку для утверждения социального государства очень важно, чтобы главным побуждением к производительному труду для миллионов наемных работников были не голод, не страх оказаться на улице, не трепетание перед хозяевами или властью, а более высокие духовные мотивы, не исчезающие вместе с исчезновением угрозы голода или репрессий.
Именно в это время происходит пересмотр многими лидерами социал-демократии ценностных приоритетов своего движения; революция перестает быть в их глазах панацеей от всех общественных бед, и рождается то, что называется твердокаменными марксистами «ревизионизмом»; но не зацепила ли эта волна на склоне лет и самих Маркса с Энгельсом, которые заявили: там, где существует общее избирательное право, революции перестают быть нужны, а социализм рождается не на баррикадах, а в кооперативах и акционерных обществах?
ИСКАЗИТЕЛИ
В дореволюционной Российской империи, которая явно запаздывала в модернизационных процессах по сравнению с Европой, социальное государство росло «снизу» — земства, кооперация (особенно мощная на Надднепрянщине), общества взаимопомощи и т. п. А среди респектабельной предпринимательской публики было принято тратить чистый доход, оставшийся после всех выплат, приблизительно в трех равных частях: на развитие производства, на личное потребление своей семьи (а семьи тогда были большими), включая строительство фешенебельных зданий и т.п., и на благотворительность во всех ее формах. Но этим процессам мешало немало факторов, первейшим из которых было самодержавие. До 1905 года партийно-политическая и профсоюзная активность находились под запретом, парламентаризма не существовало, национальная жизнь разных народов империи развивалась полулегально, а гражданское общество вынуждено было постоянно демонстрировать свое верноподданичество престолу, что противоречит самой сути этого общества. Поэтому не удивительно, что, с одной стороны, фактом жизни империи стало массовое стремление к построению социально справедливого общества, с другой стороны, это стремление приобрело откровенно плебейский, ультрареволюционный характер, особенно на промышленных территориях со скоплением полупролетарских масс, традиционная этика которых уже была разрушена, а новая, гражданская, в силу приведенных причин еще не выработалась.
Поэтому Первая мировая война, которая нанесла страшный удар эволюционным процессам социальной трансформации по всему миру и поставила на их место радикально-революционные, на территории Российской империи привела к большим, чем где-либо, общественным разрушениям. Значительная часть еще не устоявшихся структур, которые помогали достижению большей социальной справедливости, либо «пала», либо была переориентирована для потребностей войны. Разумных предпринимателей вытеснили нувориши, разбогатевшие на государственных заказах, находившихся в руках крайне коррумпированной царской бюрократии. Миллионы людей, забранных из глухих сел и маленьких городков, были обучены только одному: убивать. А национальные и классовые противоречия все больше обострялись...
Дальнейшие события хорошо известны. Стоит только отметить, что Украинская Народная Республика была основана именно как социальное государство; у истоков Центральной Рады и новейшей государственности стояли украинские кооперативные, общественные, профессиональные организации, а не только политические партии. А Карл Каутский (тот самый, которого Ленин назвал «ренегатом») писал о другом похожем тогдашнем государственном образовании на территории бывшей Российской империи — Грузинской Демократической Республике — как о «крестьянском социал-демократическом государстве». И та «революция Советов» осенью 1917 — весной 1918 года в самой России, о которой на страницах «Дня» неоднократно писал профессор Станислав Кульчицкий, которая совпала с большевистским переворотом (и которую большевики сначала использовали в своих интересах, а потом подавили силой), — это было проявление радикально-плебейского стремления установить социальную республику, где действовал бы принцип «кто не работает, тот не ест» и не было бы слишком много богатых и слишком много бедных. Большевики, как известно, пошли другим путем: использовав желания масс, они начали воплощение всемирной утопии абсолютно совершенного общества.
В результате в России/СССР социальное государство так и не было построено. Лозунгами социальной справедливости и обобществления производства прикрывался диктат нового господствующего класса — номенклатуры. Италия с начала 20-х гг., после провала попытки левых социалистов и коммунистов повести ее российским путем, стала объектом социального эксперимента фашистов, когда якобы социальное государство строилось в виде нового сословного общества, где распределение общественного продукта регулировалось сложной системой предписаний и, в первую очередь, авторитетом и волей дуче. Германия же пережила целый ряд политических и экономических катастроф, в результате которых социальные достижения еще довоенной поры оказались до основания разрушенными; поэтому Гитлер и Тельман из года в год увеличивали свое влияние, но лидер нацистов переиграл лидера коммунистов — не в последнюю очередь потому, что немецкие рабочие имели достаточно объективной информации о ситуации в СССР, о коллективизации, раскулачивании, терроре, в конце концов, о Голодоморе. Все эти тоталитарные государства объединяла общая черта, что позволяет вести речь о квазисоциальном, а не о действительно социальном государстве: там, образно говоря, произошло огосударствление общества вместо обобществления государства. А такое огосударствление, осуществленное с помощью новейших технических и социально-технологических средств, как раз и приводит к тоталитарному строю.
Обратите внимание: после Первой мировой войны крупный и средний капитал 20-х гг. не только в Германии, но и повсюду в мире откровенно пренебрегал идеями движения к социальному государству и активной социальной политикой. Считалось, что каждый наемный работник должен спасаться сам, поскольку развитие бизнеса якобы само по себе дает возможность удовлетворить социальные потребности общества. Следствие: в Германии за партии, которые предлагали благосостояние в обмен на свободу (т.е. откровенный тоталитаризм) — нацистов, коммунистов, радикальных националистов — на выборах в марте 1933 года проголосовало более 60% избирателей. Это в Германии. А Соединенные Штаты тогда же охватил грандиозный социально-экономический кризис, и миллионы людей под красными знаменами выходили на улицы главных городов страны...
К счастью для США практически одновременно с приходом Гитлера к власти там начал свой «Новый курс» Франклин Делано Рузвельт — и это показало, что существуют демократические альтернативы социальному государству немецких нацистов или итальянских фашистов, которые взяли власть за десять лет до описываемых событий. А в 1932 году в Швеции социал-демократы, выиграв парламентские выборы, начали построение своего варианта «общества всеобщего благосостояния», где вовсе не требовался «побег от свободы». Алексей Толкачев считает, что идеологией новейшего социального государства стал социальный либерализм (тогда как во второй половине ХІХ века речь шла о социальном консерватизме): «Новая доктрина стала результатом удачного обогащения классического либерализма социалистическими идеями (конечно, не коммунистическими, а скорее социал-демократическими). Социальный либерализм установил гармоничный паритет между индивидуальным интересом и социальными, государственными потребностями. Особое распространение в мире он получил в послевоенный период — после 1945 года и характеризовался периодом невиданного роста. Значительные государственные инвестиции в инфраструктуру, борьба с бедностью и безработицей повысили качество жизни людей в развитых странах». (А. Толкачев «Конец неолиберального мира?, «День» №181, 2009). Одним словом, мир искал (и нашел) значительно более эффективные модели социального государства, чем такое нацистское квазигосударство, где евреи и цыгане вообще не считались людьми, а большинство славян — людьми «второго сорта», где для политических оппозиционеров были построены концлагеря, а предоставление квартир «истинно арийским» рабочим сопровождалось выселением оттуда «унтерменшинств».
И что интересно: советская пропаганда не случайно в 1945 году дала установку на грабеж и унижение немецкого населения — чтобы рядовые воины-победители не могли спокойно, рассудительно, рационально сравнить социальные достижения в СССР и Германии. Действительно, в тогдашнем СССР в 30-е годы ХХ века ничего подобного социальным программам, которые были направлены на каждого рядового немца, не существовало и не могло существовать. Дело не только в раскулачивании, Голодоморе, «великом терроре» или других акциях власти. Главное то, что властная верхушка в СССР не учитывала и не видела надобности учитывать социальные проблемы самых широких слоев народа; главными инструментами реализации модернизационных проектов были тотальная пропаганда, репрессивный аппарат, пронизывание общества разнообразными «приводными ремнями коммунизма» — дочерними структурами ВКП(б) и, наконец, не менее тотальное, чем пропаганда, перераспределение произведенного продукта в пользу военно-политических программ (т. н. «займы» и т.п). Собственно, с 30-х по 50-е годы в СССР под лозунгами, которые очень походили на лозунги социального государства, просуществовало, вероятно, одно из самых антисоциальных государств ХХ века (рядом можно поставить разве что Кампучию Пол Пота и Северную Корею Ким Чен Ира). В нацистской Германии даже в 1945 году нельзя было представить себе что-либо подобное указу президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 (номинально «мирного») года «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрете самовольного ухода рабочими и служащими с предприятий и учреждений», которым запрещался переход с предприятия на предприятие по собственному желанию, а за опоздание на работу более чем на 20 минут несли уголовную ответственность (обычно пять лет ГУЛАГа). Да, были принудительные работы, были репрессии и концлагеря, был диктат, но в обмен на определенные блага, а не на рабское и абсолютно бесправное состояние.
А с середины 50-х, и с новой силой с середины 60-х гг. в СССР начали усилено воплощать некоторые ключевые принципы построения социального государства — слишком большим на то время оказалось общее отставание от Запада и слишком неэффективным принудительный труд как основа экономики. Но без гражданского общества, без свободных профсоюзов, без механизмов реального народного представительства такое государство невозможно в принципе. И его неустойчивое подобие вполне закономерно развалилось — при этом похоронив под своими обломками реальные обретения прошлых лет, добытые человеческим потом и кровью...
ПРОДОЛЖАТЕЛИ
В середине 90-х шоком для многих демократически настроенных интеллектуалов посткоммунистического мира стала резкая критика Джорджем Соросом «рыночного фундаментализма», который, мол, сейчас более опасен для человечества, чем умирающий коммунизм. В ответ поднялась целая волна «критики критика», то есть активной защиты ультрарыночных отношений. Едва ли не главной мишенью теоретиков «экономической экономики» стало социальное государство. Эти теоретики упрямо не замечали самоочевидных исторических фактов, о которых речь шла в начале этой статьи: без космических полетов или ядерной энергии цивилизацию не постигла бы катастрофа, а отказ от решения (или неудачное решение) проблемы социального государства стал почвой для грандиозных революций, гражданских войн и международных конфликтов, начиная с 1914 года. Что именно произошло бы с цивилизацией, если бы основная масса развитых стран пошла «не туда», показывают проекты Третьего Интернационала и Третьего Рейха. И что бросается в глаза: тоталитарные проекты квазисоциальных государств пользовались популярностью только там, где политическая и экономическая элита упрямо отказывалась адекватно отвечать на вызов общественной потребности социального государства или вообще замечать этот вызов. Если же верх брали, так сказать, динамично-демократические, «многокрасочные» и полисубъектные проекты социального государства, следствием становилась перспектива стабильного развития при условиях сохранения человеческого творческого потенциала и утверждения общественной полифоничности. Иными словами, там, где социальное государство, выражаясь гегелевскими терминами, переводило антагонизм в противоречие, а последнее гасило-снимало себя в своей основе, там не происходило массовое (само)разрушение человека, там естественная человеческая агрессивность и стремление к господству воплощались в цивилизованные формы, там не происходило «выжигание» верхних ступеней культуры с возвращением общества (и отдельных лиц) к квазиязыческим временам — к периоду «творения мира», «живым богам», «великим вождям», «активности масс», «переселению народов», «борьбе за жизненное пространство» и т.п.
Конечно, социальное государство не должно рассматриваться в качестве панацеи от всех бед, и даже больше — оно может быть создано только на определенном уровне индустриального развития, когда созданы технологические предпосылки для общественной солидарности. Социальное государство — это, собственно, обобществленное государство, т.е. контролируемое обществом во всей его системности и служащее ему же и его конкретным группам, согласовывая, гармонизируя и динамизируя их интересы. Социальное государство — полисубъектная система, тогда как квазисоциальное государство, созданное в тоталитарных странах как ответ на вызов исторической ситуации ХХ века — моносубъектное. Квазисоциальное государство — это «огосударствленное государство» и обязательно — огосударствленное общество, по некоторым своим проявлениям похожее на собственно социальное государство так же, как ящер-ихтиозавр внешне похож на дельфина.
Однако даже ожесточенные критики социального государства до определенного времени исходили из примата для собственной нации именно социально эффективной экономики. Т.е. каковыми бы ни были инвективы в его адрес, не предлагалось строить, скажем, новые заводы в Бангладеш, потому что там, мол, дешевая рабочая сила, а вместо этого закрыть производство в собственном государстве. А вот с 80-х, и особенно с середины 90-х гг. объектом критики определенного круга интеллектуалов мира становится сам факт направленности экономики на потребителя-социум, а не на рост ВВП как панацею от всевозможных общественных бедствий. Вопросы: «А почему? А зачем? А ресурсы? А окружающая среда? А человек?» стали было опасными для вашей интеллектуальной репутации. Стало немодно задавать такие вопросы, потому что будут считать «левым радикалом», «марксистом», «представителем тоталитарного Модерна». Считалось (откровенно или неявно), что постмодерная полифония жизненных стратегий и практик сама собой «вывезет» из нынешней глобальной ситуации, что включится «автопилот» евроатлантичесекой цивилизации, что игра сил и потоков на финансовых рынках сама собой является экономикотворческой первоосновой. При почти полном отсутствии интеллектуального сопротивления хватало желающих расширить рыночную экономику до масштабов рыночного общества.
А потом пришел глобальный экономический кризис...
Однако еще до наступления кризиса начало нарастать интеллектуальное сопротивление «рыночному фундаментализму» — и не с леворадикальных, а с социально-либеральных позиций. Скажем, Стивен Гилл (руководитель программы политической реформы Фонда «Новая Америка») указывал, что это миф, якобы европейское социальное государство связывает бизнес по рукам и ногам и вредит экономике. «Несмотря на бурный рост, экономика Европы остается справедливой и не создает неравенства, — писал он. — В отличие от США, где это просто бросается в глаза и где у людей, к тому же, нет равного доступа к здравоохранению и высшему образованию, европейцы так умело управляют своим экономическим локомотивом, что он создает материальные блага, которые справедливо распределяются. Во многих сферах европейцы до сих пор имеют общую систему социальной защиты — с колыбели до могилы. У них качественная медицина, бесплатное или практически бесплатное высшее образование, оплачиваемые отпуска по уходу за ребенком и больничный, доступная система детского воспитания, щедрые пенсии и качественная система общественного транспорта. В среднем при более короткой рабочей неделе у европейца пять недель оплачиваемого отпуска в году (у американца — две). В некоторых европейских странах народ работает на один полный день в неделю меньше, чем в Америке, имея при этом такой же уровень жизни. Как сказал мне недавно один британский политолог, «...европейское общество нельзя называть социальным. Скорее, оно представляет собой комплексную систему институтов, которые имеют одну задачу — чтобы народ был здоровым и трудоспособным». В правильном понимании европейская экономика и социальная система — не что иное, как две половинки правильно скроенного «социального капитализма» — системы, в рамках которой экономика финансирует социальную сферу, чтобы сегодня, когда глобальный капитализм угрожает всех нас превратить в международно-взаимосовмещенных рабочих, поддерживать семью и человека. Социальная система европейских стран не отнимает у своих граждан материальные блага, а только добавляет их — и даже самые консервативные лидеры континента считают, что этот путь правильный».
При этом институт социального государства модернизируется, реагируя на вызовы сегодняшнего дня. Как указывает львовский правовед Олег Панкевич, «в деятельности социального государства в гуманитарной сфере все более выразительной становится тенденция к смещению «центра тяжести» при выполнении социальных функций от собственно государственных учреждений до институтов частного бизнеса и негосударственных неприбыльных организаций. Несмотря на это, государство должно оставаться главным субъектом социальной политики, играя главную роль в обеспечении гарантий осуществимости экономических, социальных и культурных прав своих граждан». Если это государство на самом деле (как, скажем, не только по конституциям, но и на практике Германия, Франция, Испания, Швеция), а не на словах, является социальным и ответственным, — в отличие от нынешней Украины...
