В заголовок этих заметок вынесены слова, которыми заканчивается фундаментальная двухтомная монография (Кремень В.Г., Табачник Д.В., Ткаченко В.М. Украина: проблемы самоорганизации.: У2т. — К.: Промінь, 2003. — Т. 1. Критика исторического опыта. — 384 с.; Т. 2. Десятилетие общественной трансформации. — 464 с.), о которой пойдет речь.
Менее всего хотел бы, чтобы мои рассуждения воспринимались как рецензия на упомянутую книгу, что обязывало бы к систематизированному изложению ее содержания, требовало бы тщательной «инвентаризации» присущих ей позитивов и, с другой стороны, выискивания «отдельных недостатков». Ради объективности замечу, что при желании в книге (как и в любой другой) недостатки, конечно, найти можно, например, связанные с воспроизведением несколько односторонних оценок, которые давали тем или иным историческим фигурам другие исследователи; с определенными противоречиями в интерпретации тех или иных сюжетов отечественной истории и ее факторов (скажем, крымскотатарского). Кое-где авторы слишком увлекаются социологическими данными, не прибегая к их обстоятельному анализу и не учитывая динамики. Но эти замечания представляются настолько второстепенными на фоне новаторского содержания книги, что акцентировать внимание на них просто нет желания.
Речь идет о труде, который задает новые координаты в осмыслении бытия украинского народа и в проектировании его будущего, будит мысль своими историософскими импульсами и внушает оптимизм, которого так недостает украинству.
МОМЕНТ САМООСОЗНАНИЯ ЭЛИТЫ
Как справедливо указывают авторы, украинская ментальность сегодня находится под «двойным прессингом» — со стороны России и со стороны западных демократий. И это в свою очередь порождает разновекторность ориентаций как украинского общества в целом, так и его элитарных слоев.
Неопределенность геополитических ориентиров нашего истеблишмента, о которой уже говорено-переговорено, обусловлена, бесспорно, комплексом самых разнообразных факторов, в частности, экономического, а то и откровенно предпринимательского характера. И все же при ближайшем рассмотрении становится очевидно, что эта неопределенность в своей глубинной основе имеет в первую очередь идеологическую природу.
Подавляющее большинство нынешнего поколения отечественной элиты формировалось в условиях распада не только советской сверхдержавы, но также и ее официальной идеологической доктрины. На рубеже 90-х годов прошлого века вместе с обанкротившимися коммунистическими идеологемами была отброшена как исжитый хлам и мифологема о «старшем брате», которым якобы был для всех других национальностей Советского Союза российский народ. Образовался своеобразный идеологический вакуум, который в Украине, как и в большинстве бывших советских республик, начал заполняться национально-государственнической идеологией, что было исторически вполне оправданным. Однако национально-демократическая интеллигенция на то время не смогла выработать ее убедительного, модернизованного варианта, отвечающего общественным запросам.
В противовес мифологеме «старшего брата» начались поиски корней «национальной» государственности едва ли не во времена Трипольской культуры. Утверждалось, что бывший «старший брат» на самом деле является самым младшим. То есть клин, что называется, выбивали клином.
Подобные попытки «состаривания» собственной истории, которые причудливо сочетались с отстаиванием нашей рафинированной европейскости (вопреки «кондовой азиатчины» России), естественно, не дали ожидаемого результата. В условиях обвального экономического кризиса, который переживала Украина, они оставляли равнодушным абсолютное большинство населения и дискредитировали национально- государственническую идею в глазах его образованной, тем более — русскоязычной части (вспомните, русскоязычная пресса изобиловала колкостями наподобие «Украина — родина слонов»). А главное — такие попытки не могли стать для отечественной политической и деловой элиты надежной «прививкой» против неоимперской идеологии, которая начала активно возрождаться в Российской Федерации, прежде всего — в форме различных версий евразийства.
По этой версии миссия Украины заключается в «одухотворении» евразийской, а фактически — новой российской империи, предоставлении ей бренда Киево- Печерской лавры, храма Святой Софии, других мистических символов «Второго Иерусалима». А уже Москва, мол, обеспечит то государственно-политическое волевое начало, которого всегда недоставало украинцам. Иначе говоря, опять речь идет о восстановлении бывшей сверхдержавы во имя призрачных мессианских целей, которые не имеют ничего общего с насущными потребностями общественного и личностного развития людей, материально и духовно обворованных той же сверхдержавой. Однако некоторые отечественные политики и печатные издания, являющиеся их рупором, к сожалению, ловятся на этот ярко раскрашенный идеологический крючок.
Немало значит и то обстоятельство, что нынешнее российское руководство в целом проводит в отношении Украины взвешенную политику, безоговорочно признает ее суверенитет. Это также уменьшает сопротивление неоимперским идеям со стороны украинского массового и элитарного сознания. Наши соотечественники по большей части желают не обращать внимания на то, что курс на взаимовыгодное сотрудничество с Украиной (который следует, безусловно, только приветствовать) в Российской Федерации каким-то странным образом уживается с евразийской вакханалией в информационном пространстве, муссированием темы слабости украинцев, искусственности их государственного образования, иллюзорности евроинтеграционных надежд.
Следовательно, существует острая необходимость в наработке нашей политической элитой принципиально новых идеологем украинства, которые бы опирались на глубокую философскую основу, современное историческое знание (а не только на поиски трипольских корней) и были стойкими перед «искушениями евразийства». Именно эта задача и решает монография В. Кременя, Д. Табачника и В. Ткаченко.
ИДЕОЛОГЕМА СОЦИОКУЛЬТУРНОГО СООТВЕТСТВИЯ
Проблемы отечественной истории, украинско-российских отношений авторы анализируют в широком цивилизационном контексте, учитывая общемировую тенденцию перехода от традиционной земледельческой цивилизации (крестьянской, общинной, основанной на обычаях) к цивилизации урбанистического, торгово-промышленного типа с присущей ей системой либеральных ценностей, идеалом свободного человека. В этом контексте по- новому интерпретируются практически все коллизии отечественной и тесно переплетенной с ней российской истории.
Так, тот общественный строй, который утвердился в Советском Союзе после 1917 года, предстает уже не как «светлое будущее человечества» и не как историческая случайность, некий «зигзаг истории» (на чем настаивают многие современные исследователи, в частности, российские), а как один из возможных вариантов переходного по своей сути общества (насколько объективно оправданными были трагические страницы его истории — это другой вопрос). В новом свете видится и европейский выбор Украины. Он не сводится к банальной геополитической альтернативе «Россия или Запад». Этот выбор мыслится как такой, который отвечает упомянутой общемировой тенденции. То есть «европейский» в данном случае означает выбор не только и не столько политических ориентаций, а скорее определенного направления общественного развития, в котором так или иначе движется человечество.
Попытки же остановить это движение или осуществлять его в уродливо деформированных формах, как свидетельствует история, обречены на неудачу (что лишний раз доказывает теоретическую несостоятельность евразийства, которое очерчивает себя в первую очередь как идеологию антизападную, антиевропейскую). Не говоря уже о том, какую цену приходится платить за такие попытки и чем они заканчиваются для тех, кто принимает участие в них.
В этом понимании современная украинская элита может вынести для себя немало уроков из материала, представленного в книге. Поучительной, в частности, является судьба украинской старшины, духовенства, культурных деятелей, которые во времена Петра I выполняли роль «донора» в его попытках на свой лад «вестернизировать» Россию. Тогда выходцы из Гетьманщины занимали главное место в российской политике, науке и образовании, но уже в конце XVIII — в начале ХIХ века вместо бывшей моды на них началось «осмеяние малороссов» в столице и при царском дворе, украинство стало синонимом провинциализма, некультурности. И здесь поневоле возникают ассоциации с современными многообещающими заверениями в отношении миссии Украины в «одухотворении» евразийской империи.
«Есть ли в украинском обществе силы, способные, несмотря на все искушения евразийцев, обеспечить нашему народу дальнейшую «европеизацию»?» — ставят вопрос авторы монографии и дают на него утвердительный ответ. В то же время они предостерегают от форсированного введения общественных инноваций без надлежащего учета социокультурных традиций народа, доказывают губительность слепого копирования чужого опыта, что на протяжении веков было, к сожалению, едва ли не самым характерным признаком украинского политического мышления.
Не изжита тяга к копировальной модели и в наше время, о чем могут свидетельствовать хотя бы популярные еще недавно призывы к ускоренной либерализации экономики, отказы от социальной политики государства, «шоковой терапии». Анализируя пройденный страной за годы независимости непростой путь, авторы приходят к выводу, что реализация этих призывов (даже и частичная, ограниченная) привела, как и в более давние времена, к нарушению основного социокультурного закона, под которым имеется в виду мера соответствия социальных инноваций традиционным социокультурным нормам, массовым представлениям людей — всегда консервативным, глубоко укорененном в его историческом опыте. В специфических условиях украинской действительности постсоветского периода это привело бы к безвластию, хаосу, бесконтрольной приватизации, грабежу национальных богатств и вывозу их за границу.
В книге последовательно проводится мысль, что, оказываясь перед внешними или внутренними вызовами, любое общество должно дать на них адекватный ответ — мобилизовать свой творческий потенциал для достижения соответствия назревших социальных перемен достигнутой культуре, как это было сделано в свое время в Японии, Южной Корее, некоторых других странах Юго-Восточной Азии. И наоборот, культуру следует привести в соответствие с социальными переменами. Причем шаг новизны последних не должен выходить за допустимый порог, иначе может произойти общественный раскол, социальный взрыв.
Под этим углом зрения отстаивается необходимость наполнения национально-государственнической идеи социальным содержанием. Ее стержнем должна стать доктрина «социального государства» как наиболее приемлемая на нынешнем этапе форма сочетания принципов западного либерализма с национальной спецификой и как своеобразный мостик, по которому можно впоследствии перейти к социальной рыночной экономике западноевропейского образца.
Доктрина «социального государства» сориентирована на гарантированное обеспечение основных потребностей людей (в первую очередь в сфере благосостояния, здравоохранения, образования и тому подобное) и в то же время на создание условий эффективной хозяйственной деятельности людей, которые уже реабилитировались после наркоза тоталитаризма. Она основывается на многоукладности экономики (все уклады поддерживаются государством) и предусматривает участие в товарных отношениях не только отдельных, атомизированных индивидов, но и трудовых объединений, «корпораций», которые также могут быть их коллективными субъектами.
Принцип социальности государства, понятно, исключает крайности свободного рынка. А это значит, что главный гарант преемственности начатого курса реформ — олигархический капитал бюрократического происхождения, социальное дистанцирование которого от среднего и мелкого бизнеса и абсолютного большинства рядовых граждан становится все более угрожающим, должен сознательно принять идеологию определенного самоограничения .
«АХИЛЛЕСОВА ПЯТА» УКРАИНСТВА
Но не хотел бы, чтобы у читателей создалось впечатление, что этот двухтомник относится к жанру научной или, тем более, политической публицистики. Нет, это в лучшем смысле академический труд, который, хотя и читается достаточно легко, однако держит интеллектуальную планку очень высоко. Более того, есть все основания видеть в ней свидетельство методологического прорыва в отечественном обществоведении вообще и в познании и философском осмыслении украинской истории в частности.
В основу монографии, ведущей темой которой является формирование украинской современной нации, положен оригинальный научный подход, опирающийся на понятие «самоорганизация». Сделав на нем акцент, авторы тем самым ставят изложение исследуемых фактов в плоскость критики исторического опыта самого украинского народа, а не ищут, как нередко бывает, причин всех наших бедствий, давних и сегодняшних, только в коварстве внешних сил. Это, конечно, не значит, что такого коварства и сил не было, их в истории Украины как раз хватало. Но все дело в акцентах.
Наконец найден тот главный ракурс анализа, то ключевое слово, в котором, словно в фокусе, сходятся все проблемы украинства. Ведь самоорганизация, а точнее, отсутствие последней, всегда была той «ахиллесовою пятой», куда попадали и внешние стрелы, и разбросанные нами же самими ядовитые колючки, подтачивавшие национальный организм.
«Украина ходит неорганизованной кучей», — с горечью писал один из деятелей УНР Никита Шаповал. И таких свидетельств множество. Однако отстуствие самоорганизации давало и дает о себе знать не только в наиболее драматические периоды истории, которые принято называть судьбоносными, но и повседневно, постоянно. Как символ этой беды в украинской литературной классике до сих пор возвышается тот пресловутый горб, о который ломали повозки старый Кайдаш и его односельчане, но так и не смогли собраться вместе, чтобы раскопать. И хуже всего, что, даже осознав свою главную беду, украинцы большей частью делали самый худший (для себя самих) вывод: ничего не сделаешь, таковы мы. Отсюда, несмотря на присущие национальному характеру свободолюбие и непокорность, — тяготение к «сильной руке», признание чужой власти, летописное: «Приходите и правьте».
Понятие «самоорганизация» — одно из главных, если не самое главное, в современном, постклассичесом научном дискурсе. На нем основывается, в частности, так называемая синергетическая парадигма, которой немало ученых отводят роль новой общенаучной методологии. Сторонники этой парадигмы, которых становится все больше как в естественных, так и в гуманитарных науках, настойчиво и с большим энтузиазмом подчеркивают ее эвристические возможности, что в общем отвечает действительности. Однако здесь нужны некоторые предостережения.
Термин «синергия» означает «общее согласованное действие». И, вероятно, наиболее значимым в синергетической парадигме является положение, согласно которому предпосылкой нормального развития и эффективного функционирования открытых систем, находящихся в состоянии неустойчивого, динамичного равновесия (а к таким системам относится и общество), является обеспечение целостности, единства, согласованности действий всех их составляющих. Вместе с тем усиленное внимание в синергетике уделяется кризисным состояниям, которые наступают в меру превышения в системе допустимой степени «хаоса». Из синергетической парадигмы вытекает, что приближение общества к этой критической грани вводит в действие механизм бифуркации (от лат. bifurcus — раздвоенный, разветвленный), который определяет тот момент, когда нестабильность системы достигает предела и минимальные внешние воздействия могут кардинально изменить ее дальнейшее развитие — в направлении высшей структурированности или, наоборот, деградации.
Как видим, синергетическая парадигма дает довольно удобный, идеологически незаангажированный терминологический аппарат для описания социальных явлений, чем и обусловлен рост ее популярности. Но наблюдается очевидный парадокс: если в естественных науках, в недрах которых сформировалась синергетическая парадигма, принципы синергетики были введены для повышения надежности прогностических моделей, то гуманитарии пользуются преимущественно не математическими моделями, построенными на синергетических основах (таких моделей пока что мало), а синергетическими метафорами , которые используются с целью описывания самоорганизационных процессов, лишенных каких-либо закономерностей, индетерминированных, абсолютно непрогнозируемых.
Это характерно в первую очередь для стран постсоветского пространства и очевидно является реакцией на тот шок, который пережило поколение ученых, воспитанное в духе «единственно правильной» марксистской методологии, от собственной неспособности предвидеть и объяснить грандиозный общественный кризис, разрушивший бывшую сверхдержаву (хотя справедливым будет заметить, что настоящие причины методологической несостоятельности советского обществоведения крылись не столько в засилье марксизма, сколько в его неприменении к анализу процессов, которые происходили в Советском Союзе). Не хочу никого оскорбить, но публикации на темы социальной синергетики часто являются только фиговым листочком для прикрытия крайнего агностицизма и релятивизма. С каким-то даже форсом смакуются пассажи о невозможности построения долгосрочных планов и проектов управления обществом, о якобы полной неспособности человека быть автором не то что социальной, но и своей индивидуальной истории и тому подобное.
Можно на все лады теоретизировать по поводу бесконечных степеней свободы, которые якобы имеет социальная система, находясь в бифуркационном состоянии, однако хотелось бы знать: почему определенная система (например, тот же украинский социум) из всех бифуркаций непременно возвращается «на круги своя», с такой фатальной обреченностью выбирая одно и то же, худшее, будущее? Для ответа на этот вопрос принципиальное значение имеют сделанные в монографии уточнения. Следом за А. Свидзинским авторы отмечают, что в системах, которые имеют память (а ее имеют и человек, и общество), а также сориентированных определенным способом на запрограммированную цель, во время кризисных периодов развития выбор дальнейшего пути происходит значительно сложнее, чем в неживой природе. Кроме случайного стечения обстоятельств, его в той или иной мере предопределяют прошлый опыт и интересы достижения цели.
Вот здесь и следует искать главные причины исконных возвратов украинцев к состоянию безгосударственности, отклонений от траектории «европеизации». Ведь украинский социум на глубинном, архетиповом уровне обременен «дистрессовым опытом» (термин, введенный Е. Донченко) неудачных попыток достижения независимости и осуществления социальной модернизации, которые стоили миллионов человеческих жертв и заканчивались разрушением самих основ бытия (например, в ХVII в. потери населения достигали 65—70 процентов!). Что же касается четко очерченной общенациональной цели, которая бы органически соотносилась с социокультурными традициями народа, то ее, как подчеркивается в монографии, до сих пор так и не смогла сформировать отечественная элита.
Нигде открыто не полемизируя с постсоветскими прочтениями синергетической парадигмы, авторы двухтомника тем не менее демонстрируют образцы анализа самоорганизационных процессов, которые по своей сути являются альтернативными этим прочтениям. Так, они заявляют, что социальный анализ является незавершенным без прогноза. Учитывая распространенную среди современных обществоведов моду на непрогнозируемость, уже само по себе такое заявление является весьма показательным и требует от ученого, который идет очевидно «против течения», большого мужества. Однако В. Кремень, Д. Табачник и В. Ткаченко не только декларируют возможность социальных прогнозов, но и берут на себя смелость их делать.
За свои прогнозы авторам монографии стесняться не приходится. Так, прогнозируя развитие украинского общества после обретения государственной независимости, казалось бы, вполне логичным было ориентироваться на исторические аналоги, составляющие предмет национальной гордости, определенные ментальные предпосылки и мифы седой древности, которые тешат национальное самолюбие. Однако авторы не пошли этим путем, когда еще в середине 90-х годов составляли свой прогноз на долговременную перспективу.
Они исходили из известного положения М. Грушевского о том, что Украина, византийские культурные источники которой давно высохли, из-за своей принадлежности к восточноевропейскому социокультурному пространству не выработала собственного цивилизационного ритма и не нашла опоры в каком-то новом культурном цикле — ни в католическом, ни в протестантском. Маятник общественных настроений колеблется в ней в кризисном ритме российской имперской истории. Следовательно, в соответствии с теорией цикличности развития общественного организма, и во времена независимости украинское общество вынуждено в измененном виде, но неизбежно повторять этапы истории Советского Союза как фазы выхода из системного кризиса. Правда, такое повторение должно состояться, так сказать, по принципу «эха», который дает надежду: длительность выхода из кризиса будет равна трети предыдущего, советского цикла.
Еще в 1996 году авторы, в частности, указывали, что период 1997—2002 гг. чем-то будет напоминать НЭП. На основе приватизированных средств производства резко повысится деловая активность, а подъем товарного производства создаст определенный уровень материального достатка. Вместе с тем установится достаточно жесткий политический режим. При этом обращалось внимание на то, что психология нуворишей, их неуемное стремление к личному обогащению довольно- таки будут урезать возможности государственного бюджета по финансированию социальной сферы, развитию образования, науки и культуры. Как следствие, будут обостряться политическое противостояние, актуализироваться национально-патриотические лозунги.
Жизнь убеждает, что в главных чертах этот прогноз сбылся. Поэтому есть основания ожидать: будет сбываться он и далее. Ведь тогда же авторы выразили уверенность, что следующий этап развития, который достигнет своего апогея в 2005—2008 гг., пройдет, очевидно, под знаком протекционистских мер по обеспечению приоритетных позиций национального капитала, подготовки высокопрофессиональных кадров для потребностей развития наукоемкой национальной промышленности, кадрового улучшения государственного аппарата и Вооруженных сил. И создаст наконец предпосылки для интеграции Украины в европейское сообщество как равной с равными.
