Вчера исполнилась пятнадцатая годовщина трагической гибели в печально известном «лагере смерти» на Урале талантливого украинского поэта, долголетнего узника совести, члена Украинской общественной группы содействия выполнению Хельсинских соглашений — Василя Стуса.
Это случилось ровно 20 лет спустя после выступления с протестом В.Стуса и его единомышленников в кинотеатре «Украина» во время просмотра фильма Сергея Параджанова «Тени забытых предков». Тогда в Украине прокатилась волна арестов. За решеткой оказались друзья и единомышленники В.Стуса — молодые ученые, литераторы, что предсказывало завершение «хрущeвской оттепели».
За это Стусу пришлось поплатиться увольнением из аспирантуры и долгими поисками работы с «волчьим билетом» вплоть до первого ареста в 1972 г.
Поэт Божьей милостью он двенадцать из сорока семи с половиной прожитых лет провел в заключении. А его имя и стихи (даже часть их) вернулись к соотечественникам в конце 80-х с телом поэта, перезахороненным в Киеве вместе с лагерными побратимами Олексой Тихим и Юрием Литвином 19 ноября 1989 г. Каким он был, о чем мечтал, чем проникался на своем страдальческом пути? Кто лучше может ответить на эти вопросы, как не человек, хорошо знавший его, — это сын поэта Дмитрий СТУС. Беседу с ним предлагаем вниманию наших читателей.
— О Василе Стусе написано и сказано очень много. Имя этого самобытного поэта ставят рядом с именем Шевченко. Было бы интересно услышать, каким был ваш отец в повседневной жизни, каким вы его помните?
— Каждый период, каждая эпоха выдвигают перед людьми различные требования. Хотим мы этого или нет, но творчество Шевченко формировалось в Петербурге, в тех салонах, где кушали полтавские галушки, слушали стихотворения Шевченко. Потом началась кампания популяризации его произведений, так как стихотворения Шевченко задевали за живое, стимулировали исполинскую украинскую общину в Санкт-Петербурге к возвращению к собственному народу. Такой же была ситуация и у Стуса, потому как опять же часть интеллигенции, которая строила карьеру, переходила на русский язык, начинала работать на имперскую культуру. Но если принимать во внимание выразительные средства такого, я бы сказал, яркого народничества, то эта ниша была уже занята — там работали И.Драч, М.Холодный, до того как оттуда ушел В.Симоненко. А у Стуса природа таланта была далекой от народничества. Он шел через интеллектуализм. Все это отражалось и на его жизни. Так что это больно било по маме. Трудно ответить, каким он был в жизни, так как в разных ситуациях человек ведет себя по-разному. Я лучше его помню в тяжелый период, но это был человек, который мог многое дать мне лично и многое давал.
— После гибели В.Чорновола его называли «последним романтиком». Можно ли то же самое сказать о вашем отце?
— Я не могу согласиться с тем, что кого-то можно назвать «последним романтиком». Это красивое название, но романтики были всегда. Для меня романтика с политикой никогда не была связана, это связано с любовью, с видением жизни, с желанием идти против течения всегда... Ну, я не знаю, можно ли отца назвать романтиком... Очевидно можно, в том смысле, что он имел большое счастье вопреки всем обстоятельствам верить в то, что все, что он делает, кому-то нужно.
— В защиту поэта выступила мировая общественность. Но звучали ли такие голоса в Украине, в частности, со стороны тех, кто имел влияние на власть, хотя бы того же Олеся Гончара? Ведь в России академик Сахаров активно выступал в защиту политрепрессированных.
— Во-первых, украинские голоса значительно труднее было услышать. Известных украинских публичных деятелей, облеченных властью, которые выступали бы в защиту Стуса, тогда не было. Но это характеризует не столько тех деятелей, сколько общую атмосферу, которая была на то время в Украине. К тому же в 1972 г. Стус был не настолько известен; его стихотворения и его творчество очень тяжело воспринималось. Это уже после «Палимпсеста», после 1974—1975 гг. его имя стало известным и знаковым. А тогда, в 1972 г., арестовали многих более известных людей, чем он: И.Свитличного, Е.Сверстюка, того же В.Чорновила. Если известные общественные деятели не защищают Валентина Мороза, Сверстюка, Свитличного (а Свитличный, как-никак, в прошлом — редактор «Советского литературоведения»), то что говорить о Стусе.
— А как относился В.Стус к тем своим побратимам-шестидесятникам, которые надломились во время судебных процессов начала 70-х годов?
— Он относился по-разному к этим людям, ибо сломаться можно также по-разному. Человек принимает на себя ответственность и решает, в зависимости от обстоятельств, как действовать в той или иной ситуации. Среди этих обстоятельств — жена, дети, родители, здоровье, собственное физическое состояние. Дзюбу Стус любил и, несмотря на то, что он написал первое резкое письмо, потом отзывался о Дзюбе очень тепло и переживал, когда у него не выходили работы уровня «Интернационализм или русификация?» Что касается Холодного, то здесь было другое отношение. Но это обусловлено характером покаянных писем. Одно дело — отказываться, отрекаться от своего, а другое — обливать всех грязью.
В конечном итоге, что касается максимализма Василя Стуса, то я считаю, что на него имеет право только он, и никто больше, так как к себе он выдвигал такие же максималистские требования. А когда сегодня все это цитируется людьми, которые себе таких требований не выдвигают и идут, как мне кажется, куда более грязным путем, даже как Холодный, то меня это только раздражает.
— Василю Стусу пришлось отбыть 12 лет в лагерях, но даже это не сломило его. Как вы думаете — тогда, в злосчастном 1972-м или в 1980-м мог он надеяться на то, что уже в ХХ в. Украина получит независимость?
— Вспоминая все разговоры, происходившие у нас дома, всех людей, участвовавших в этом движении, я знаю только одну группу, которая верила в независимость Украины. Ее больше знают как группу Лукьяненко, хотя на самом деле это группа Зеника Красивского, который был ее душой. А все другие об этом вообще не говорили. Речь шла не столько о независимой Украине, сколько о сохранении украинской культуры. Во всяком случае, в 70-е годы этого не было.
В 80-е речь уже об этом шла, но это было обусловлено целым рядом факторов. Было известно, особенно тем, кто интересовался экономическим, общественно- политическим положением СССР (в частности, на это обращали внимание отец, Иван Калиниченко), что Союз распадется. А что будет потом, очевидно, четко еще не представляли.
— После провозглашения независимости Украины бывшие политзаключенные оказались в различных партиях. Какую позицию, по-вашему, занял бы Василь Стус?
— Среди них не было единства и раньше. Каждый политзаключенный имел свою точку зрения, иногда противоположную. Их объединяло общее противостояние тоталитарному государству. А какую позицию среди них занял бы отец? Я могу дать любой ответ на этот вопрос, и он будет верен и неверен одновременно. Я не знаю. Это может сказать только конкретный человек — Василь Стус.
— Вы, конечно, помните то поспешное погребение Василя Стуса в 1985 г. Как вы думаете — чего так боялось лагерное начальство?
— Действительно, в «зоне» что-то произошло, связанное со Стусом. Через несколько дней после его смерти совершил самоубийство начальник лагеря. Речь шла о том, что Василь Стус был выдвинут на Нобелевскую премию, которую ему, конечно же, не дали, потому что политически нужно было бы давать Горбачеву. Поэтому необходимо было или смягчить режим, или выпустить Стуса. Но личные взаимоотношения Стуса с надзирателями и администрацией лагеря были настолько напряженными, что прямой приказ свыше еще ни к чему надзирателей не обязывал. Из-за конфликта Стуса посадили в карцер, были заморозки, нервная система истощена, хронически больное сердце (его, кстати, в 1980 г. нельзя было садить при таком состоянии здоровья — это уже был фактически смертный приговор). Неизвестно — был ли прямой удар, или, может, действительно он не смог удержать довольно тяжелые нары. А чего они боялись? Я думаю, что на самом деле они ничего не боялись, поскольку те люди были уверены в своей правоте и безнаказанности. Это было что-то вроде еще одного унижения для меня, мамы, его родных, туда приехавших. Тогда мы не могли противостоять им. Позже, когда делали эксгумацию, нашли какие-то следы на левой стороне груди, есть фотосъемки этого. Но что произошло на самом деле, никто не знает. Другое дело, что узники могли бы как- то его поддержать, объявить голодовку. Но атмосфера была настолько тяжелой, что все понимали: кто-то еще поплатится. Тут срабатывают инстинкты людей. Уже потом и Василий Овсиенко, и многие бывшие политзаключенные вспоминали, что после смерти Стуса сразу климат стал полегче — многое изменилось. Не было того страшного давления и заявлений, что заключенные хуже бездомных.
— Насколько правдива та версия, что Стуса уничтожили только за то, что его выдвинули на Нобелевскую премию?
— Это пишут люди, которые не представляют психологического состояния Стуса, когда это противостояние просто вымотало из него все нервы, потому что не было ни одной голодовки, в которой он бы не участвовал, и акций протеста, к которым бы он не приобщался. Все это не проходит без последствий для организма. Это походило на донкихотовское самоубийство: было четкое осознание, к чему это все может привести. В 1985 г. он был, похоже, окончательно истощен.
— После гибели поэта многие его произведения остались в архивах КГБ. Обещают ли их вернуть?
— Вернули все, что проходило по судебным делам. Не возвращен последний сборник стихотворений и переводов, но он идет не по судебным, а по оперативным делам, которые вообще никогда никому не показывают. Там свидетельства «стукачей», внутренние характеристики, то есть, их оперативная информация, их агенты, которых никто не заинтересован светить. Были попытки вернуть эти произведения Стуса. И я сначала не столько настаивал на перезахоронении, сколько прилагал все усилия для возвращения произведений. Все, что было в Украине, вернулось, а то, что было там... Я долгие годы вел переписку, она даже была опубликована в Московском журнале «Литературное обозрение». Когда я в процессе переписки поставил людей перед фактом, что они врут, то мне письменно ответили: «Вам уже ответ был дан», начали говорить, что все уже сожжено. Архив Стуса был в Пермском МВД, но в августе 1991 г., на следующий день после провозглашения Украиной независимости, его передали на Лубянку, причем, выходной номер в Перми есть, а входного на Лубянке мои московские друзья не нашли. А сейчас сложилась такая атмосфера межгосударственных отношений, что там не заинтересованы в сохранении культурного наследия, и невозможно добиться чего-то большего в этом направлении. К тому же, я не думаю, что там состояние архивов лучше, чем у нас.
— А как вы думаете, может, еще есть где-то в архивах ФСБ что-то из стихотворений Стуса?
— Пока мы издавали многотомное издание, над этим не задумывались, так как стремились опубликовать тот основной массив, который был. Но, вне всякого сомнения, переводы отца, попавшие в архивы, высокопрофессиональны, о чем свидетельствуют те пять-шесть переводов, которые у нас есть. Стихотворения, написаны верлибром... не известно, как он писал. А вот «Золотокоса красуня» и «Довкола стовбура кружляємо», относящиеся к этому периоду творчества Стуса — это красивые, интересные тексты. Я думаю, нужно утешать себя тем, что это уже написано, а дальше все зависит от судьбы. Дай она хоть малейший шанс вернуть — будем пробовать это сделать. Это необходимо решать на уровне государств.
— Семья политрепрессированного. Как относились к вам в те же 70-е годы окружающие: соседи, сотрудники мамы, ваши учителя и одноклассники?
— После ряда арестов те люди, и те знакомые, которых не зацепили эти аресты, опекались семьями арестованных. Нам помогали Рита Константиновна и Борис Степанович Довгани, которые поддерживали морально, и нередко финансово; поддерживал также ее отец, кстати коммунист с более чем 50-летним стажем. А люди относились по-разному. Кто-то — как к врагам, в отношении кое-кого мало что изменилось. Учителя, конечно, всех воспитывали, рассказывали, что надо любить Ленина, это все — звенья работы пропагандистской машины. Но я учился в плохой школе, не дававшей каких-то реальных жизненных перспектив, просто она была рядом с домом. Хотя и там были созданы такие условия, что мне пришлось уйти после 8-го класса. Я думаю, те все внешние факторы, которые, разумеется, существуют, не могут быть решающими. Все зависит от нашего восприятия. Меня часто спрашивают, почему я до этого времени так и не был на родине отца в Рохнивке Винницкой области. Просто вся та родня — неважно, по каким причинам — в те годы отношений с мамой не поддерживала, вот не было их, и все. И это то, через что очень трудно переступить.
— Благодарю за интервью.
