Ожидаемая сексуальная революция, которой опасались львовские чиновники от культуры в связи с приездом в Украину Театра Романа Виктюка, не состоялась. Отыграв обещанные четыре спектакля, труппа уехала на гастроли в Америку. Нам же остается одно — в который раз размышлять о причинах нашего неискоренимого желания изгонять из страны тех, кто не вписывается в привычный образ украинца, которому только и пристало если не митинговать, профанируя патриотические идеи, то пить самогонку и закусывать салом.
Виктюк, понятное дело, в такой формат не вписывается. Тем не менее, невзирая на все прошлые и нынешние попытки отлучить его от Украины и украинцев, роду-племени своего не сторонится. Во всех общественных местах русскоязычного Киева, в театре Русской драмы, где проходили гастроли, он разговаривает, как сам шуточно выражается, исключительно «на мові». Да что там в Киеве! Не от пустого желания пофиглярничать режиссер даже в среде московских актеров и журналистов может вдруг разрядиться какой-нибудь тирадой на родном языке. И в интервью не забывает подчеркнуть то, что он греко-католик, а значит помнит о законах Неба, что корни его во Львове, где пересеклись культуры и философии православного востока с его эмоциональностью и проповедью отречения от суетного мира и западного католицизма, с его прагматизмом и попыткой примирить царство Бога с царством кесаря. Его конфликт со львовскими властями не онтологический — Роман Григорьевич в глубине души, как это не парадоксально звучит, привержен традиционным ценностям, ратует за те же идеалы: любовь, чистоту, милосердие… Но в отличие от чиновников, он против ханжества и лицемерия, против той узости во взгляде на мир и человека, которую хотят навязать согражданам доморощенные патриоты. Для него Львов — это город не только Франко, УПА и Союза украинок, но и польской, австрийской, немецкой, русской культур. В открытости далеким и близким соседям и таится главная угроза его спектаклей для тех, кто хочет убедить нас, что небесную музыку сфер способен передать только их баян.
Привезенные спектакли как раз и должны были развеять распространенный миф о том, что Виктюк более всего озабочен судьбой сексменьшинств, что он всего лишь щедро одаренный театральным талантом эротоман, этакий обаятельный сексуальный гурман, а посему занимается пропагандой свободной любви и всякого рода сексуальных излишеств. Во многих его спектаклях действительно много эротической пряности, неутоленной страсти, неги, чувственного надлома, бьющей ниже пояса страстной музыки. Но во всей этой яркой, шуршащей дорогими тканями сценической мишуре, на которую, словно мошкара на огонь, слетается падкая до «красивой жизни» публика, спрятан, по его же, Виктюка выражению, «яд». При правильном дозировании он может стать спасительным лекарством. Но им можно и отравиться, или, продолжив аналогию с мошкарой, можно опалить крылья, слишком близко приблизившись к огню. Виктюк и в самом деле играет с огнем, очевидно, полагая, что, пройдя через горнило страсти, человек может закалиться, выработать иммунитет против диктата ворующих его свободу неконтролируемых желаний и эмоций. Можно спорить с этой его философией, согласно которой уроки жизни приходят исключительно через личный опыт (восточные мудрецы утверждают, что на своем опыте учатся только дураки, умным же достаточно услышать о чужих ошибках). Но наивно полагать, что он свято верит в спасительную силу секса. Этот покоривший не верящую слезам Москву «западенский хлопчик», как назвали его в одном издании, слишком умен, слишком образован русскими религиозными философами, чтобы не понимать, что плоть способна поработить свободный дух. Он слишком совестлив, наконец, чтобы сознательно распалять страсть в слабых мира сего и совращать их обещаниями эротического рая. Герои поставленных им комедий (тех же «Путан», привезенных нынче в Киев), пуще всего нуждаются не в сексе, а в любви. Герои драм, при всей экзальтированности их интимной жизни, всегда окрашены в трагические тона, поскольку их попытка обрести счастье в слиянии двух тел обречена на очередной болезненный разрыв так и несостоявшегося андрогинного существа, в котором примирились бы все внутренние противоречия пола. Декларируя в бесчисленных интервью идею любви, как единственного прибежища для терзаемого страхами и одиночеством человечества, Виктюк, будучи «верным бердяевцем», памятует, что «любовь так искажена, профанирована и опошлена в падшей человеческой жизни, что стало почти невозможным произносить слова любви, нужно найти новые слова». Их, эти новые слова, он и пытается найти в языке хореографии, театральных жестов и символов.
Из четырех привезенных спектаклей о любви, пожалуй, речь идет только в упоминаемых уже «Путанах», в остальных же (кроме эпизода Маргариты и Мастера) — об ее отсутствии. Невзирая на многообещающее название, «Путаны» асексуальны. Не ищите секса там, где о нем много говорят. Там где им исступленно занимаются, не до разговоров. Лишены половой радости и герои скандального спектакля «Давай займемся сексом!», которые ни о чем другом, как только об этом, проклятием легшем на человечество сексе, не говорят. Расслабившийся от непривычных для публичных мест смелых разговоров о сокровенном, аплодирующий произносимым со сцены лозунгам типа «Сексом хотят заниматься все!» зритель к финалу испытывает легкий шок. Оказывается, что понравившееся ему предложение ввести в повседневный обиход обращение «давай займемся сексом», приравняв его к каждодневным фразам типа «давай поужинаем», «давай съездим в магазин», «поставим чайник» и т.д., принадлежит сумасшедшей. Осознание того, что вызывающие восторг смелые сексуальные предложения делают друг другу обитатели психиатрической клиники, и является тем «ядом», который Виктюк упрятал в сладкую конфетку.
Думаю, что такой охлаждающий душ был полезен и «целомудренной» львовской публике, вряд ли защищенной от агрессивных поп-культуры и рекламы, приучающих нас во всем видеть объект своего вожделения и, подобно другой героине скандального спектакля, обнаруживающих во всем сексуальные символы. Виктюк же, который на заре перестройки устроил в «Мастере и Маргарите» женский стриптиз, в нынешней, четвертой и самой удачной по его словам редакции булгаковского романа, избежал соблазна театрализовать всеми доступными ему средствами бал у Воланда (вот ведь сюжет для эротического шоу!). И поставил спектакль о сумасшедших пролетарских поэтах и писателях, о сумасшедших вождях, о сумасшедшей эпохе, с которой он пытается поквитаться и возвращения которой боится пуще всего. Впрочем, есть надежда, что затянувшееся прощание с прошлым у Романа Григорьевича скоро закончится. Мастер свято уверен, что театр (и человек) должен обновляться каждые пять-семь лет. Это обновление он и продемонстрировал во время последних гастролей, предложив публике совершенно другую, жесткую эстетику. Чем лишил ее удовольствия наслаждаться изысканными манерами персонажей «Служанок», «Бабочка, бабочка», «Саломея»… На этот раз он предложил ей более высокую, нежели удовлетворение инстинктов, радость — наслаждение мыслью, самоосознанием, которое обещает освобождение от всего, что мешает любить и быть любимым.
