Прежде чем начать разговор о молодой киевской художнице Александре Гордиец, следует принести некоторые извинения — и самой художнице, и уважаемому читателю.
Она пишет горы и море, натюрморты и портреты, целые циклы об украинских обычаях и праздниках; снимает фильмы и ставит спектакли; прыгает с парашютом, плавает с аквалангом, ездит верхом, играет на шести музыкальных инструментах и объездила полмира. И после всего этого ослепительного великолепия как-то даже неловко признаваться, что речь пойдет всего лишь об Александре Гордиец, изображающей уголки старого города — Киева, Львова, Жовквы, Симеиза — улочки, дворики, дома, окна.
Эти уголки, или, как предпочла назвать их сама художница на своей недавней персональной выставке (в галерее «Ирэна»), «отзвуки старого города» не составляют какого-то особого, специального цикла. Нередко они и вовсе — часть серии, посвященной, например, Крыму (где их сотоварищами оказываются многочисленные марины) или Карпатам (тут, соответственно, уголки соседствуют с горами). И, однако, вынутые из этих тематически-географических единств и заново сложенные, они образуют некую новую реальность, таинственную и романтичную, а еще — согласно популярному у Александры Гордиец определению — уютную.
Географическими аспектами обольщаться и в самом деле не стоит. Разумеется, подавляющее большинство написанных художницей домов и улочек существует реально — и вполне узнаваемы. При этом их выбор — несомненно, открытие, но открытие особого рода. Недаром же Александра Гордиец так упорно, почти демонстративно избегает изображать разного рода туристические достопримечательности — от Софийского собора до Николаевского костела (шпили которого, между прочим, великолепно и едва ли не навязчиво видны из окон ее мастерской). И — с другой стороны — она со всех ног мчалась — правда, не за мольбертом, а за фотоаппаратом, но суть дела от этого не меняется, чтобы запечатлеть в одном львовском дворике удивительную картину — сушившиеся рядом на веревке два совершенно одинаковых синих платья (принадлежавшие, надо понимать, неким сестрам-близняшкам). Да и вообще — откроем небольшой секрет — среди уголков Александры Гордиец попадаются абсолютно «из головы», а то и вовсе — увиденные во сне. Но в результате — «Мираж» и «Дом спит», «Приветливый домик» и «Бастион уюта» оказываются вполне равноправными отзвуками старого города.
Художники, которым интересно абсолютно все (а именно к этому счастливому типу творцов принадлежит Александра Гордиец), в действительности едва ли не строже всех остальных подходят к важному вопросу о выборе натуры. Критерии для моря и гор оставим до другого раза. А для старых домов и улиц таким критерием, похоже, является уют. Уют (дома или даже единственного окна) обозначает обычно солидный возраст — на то, чтобы по-настоящему обжиться, нужно немалое время. Разумеется, уют подразумевает и живописность — впрочем, хороший художник обладает свойством усматривать ее почти повсюду. И, кроме того, уют подразумевает тайну, будь то тайна чужих, без нас и вне нас прожитых биографий, или почти метафизическая тайна самого старого дома — его собственной тихой жизни. При этом грустные сетования по поводу неразгаданности и, в принципе, недосягаемости всех этих тайн Александре Гордиец совершенно не свойственны. Своими старыми домами она распоряжается властно и почти дерзко (впрочем, точно так же она не церемонится с морями и горами). Она наделяет их той историей, какую считает нужной, выводя свою «Формулу уюта» (название одной из картин). В противном случае (то есть, если дом «противится») ей проще нарисовать собственный сон.
Сказать, что другие киевские (и не только киевские) художники пренебрегают старым городом, было бы, разумеется, несправедливо. Скорее наоборот — эта тема является одной из популярнейших, причем особой любовью пользуются именно исчезающие или даже уже исчезнувшие дома и переулки. Тем заметнее отличие Александры Гордиец, которая при таком сравнении предстает творцом не просто внимательным, но и прямо-таки прозорливым. Характерный пример: воспроизводимый с неизменным успехом Ботанический сад обычно представляют в виде куп цветущей сирени и куполов Выдубицкого монастыря; то, что в этом саду есть еще и романтичная часовенка со старейшими в Киеве часами, из подобной картины нельзя узнать никакими силами. Александра Гордиец ничего, кроме этой часовенки, не то чтобы не заметила — не сочла нужным замечать, причем ей довелось заметить эту архитектурную достопримечательность в тот немного грустный, но воистину уникальный момент, когда вышеупомянутые старейшие часы в самом деле (ненадолго) стали («Время остановилось»). Что же касается домов, то подлинные клондайки романтики обнаруживаются художницей не только на традиционном для ностальгического творчества Подоле. Смущенно-восхищенное «А-а-а!» — реакция автора этих строк на узнавание картин Александры Гордиец, которые сказочнейшим образом воспроизводили два дома, прекрасно известные по постоянному (как минимум дважды в день) созерцанию из окна троллейбуса. Между прочим, обитатели таких домов неоднократно выражали художнице свою искреннюю благодарность, сопровождавшуюся разного рода подношениями в виде конфет и пирожков — в конце концов, разве не приятно вдруг осознать, что живешь не в старой развалюхе без водопровода и мусоропровода, а в воплощении мечты, на которое весь мир взирает с восхищением и тихой завистью?
Дом-сон — с одной стороны, исключение из правил (в силу своей нереальности), но с другой, — явление вполне того же ряда, что и все остальные дома Александры Гордиец — в конце концов, в основе любой картины лежат прежде всего «впечатления», а чем явившийся во сне отзвук старого города хуже всякого другого? Подлинное исключение — быть может, только «Мираж», где уходящие- уползающие целой деревней в горы домики стали сном-отражением и одновременно символом события другого порядка — речь идет о войне в Югославии. Впрочем, публицистическая сущность этой картины все-таки дополняются сущностью сугубо живописной — иначе она не смогла бы так гармонично сосуществовать с романтичностью «Лабиринта вечерних фонарей» и безмятежностью «Нашего старого двора».
