Пока запечатление жизни было во власти мыслящего художника, ее образ получался стройным и строгим: никто не ронял исподнего и вставных челюстей, садящийся на стул благополучно его достигал, а четвероногие твари не оказывались в самый торжественный момент на самом видном месте. Но с тех пор, как камера взялась фиксировать этот мир с медицинской беспристрастностью, всякая возвышенность, кажется, перестала быть возможной. «...Ведь это согласно с природой, а что согласно с природой, не может быть плохим», — сказал древний философ (хотя был он, понятно, язычником). Он, собственно, рассуждал о смерти — о том, как слагающие жизни, не страшась и не жалуясь, переходят в новые формы. Если бы он знал тогда о бессмертии души, ему было бы легче примириться с ожидающим каждого исходом, но он верил лишь в простодушную правоту природы. В то, что другой, еще более древний философ, в положенный ему срок стал глиной и материалом для новых творений природы, вот хоть этого пса, и не надо этого бояться, ибо что естественно — то не страшно.
И когда мы в очередной раз облачимся в новые нарядные одежды и отринем прах суеты от ног наших, и направим наши помыслы лишь к высокому и светлому, и отрешимся, и воспарим, и тут, откуда ни возьмись, приволочится какая-нибудь беспардонная тварь Божья и, пользуясь минутой общей неподвижности, свершит свое беспардонное грязное дело... ну, что ж! Кто-то смотрит на нас со стороны, и пока мы живы, еще есть шанс дать кому-то повод улыбнуться. Улыбнемся же и мы, хотя бы внутренне (если, конечно, мы не представители спонсора и не работники мэрии при исполнении обязанностей).
...А вы думаете, что зверье, пришедшее с волхвами поклониться божественному младенцу, вело себя более прилично?!
