Кинофильм «В шесть часов вечера после войны» появился за год до того, как на самом деле закончилась война. Для меня она закончилась тогда, когда домой вернулся отец. Вместо потерянной ноги государство дало ему хорошие костыли; тяжелый, как ступа, протез и суконную офицерскую форму — немного помятую (как тогда говорили, «б/у», бывшая в употреблении), но все равно красивую. Протез был обут в ботинок, и еще один такой ботинок лежал в заплечной котомке; на здоровой ноге болтался кирзовый сапог. А еще с войны отец привез немецкий «парабеллум», лучший пистолет, который мне когда-либо приходилось видеть. Опасную игрушку вместе с толстыми, как поросята, патронами мама спрятала в шкаф среди тряпья, в которое мы тогда наряжались. Я знал этот тайник, и не раз, не два и не три вынимал пистолет и любовался его совершенством. Однажды меня поймали «на горячем». Отец склонялся к тому, чтобы провести со мной воспитательную работу, а пистолет перепрятать. Но мама была непоколебима и собственноручно утопила «парабеллум» в дворовой уборной. Когда-то его выкопают археологи...
Отец к протезу привык не сразу. Большой, крепкий (и для меня равный Богу), он какое-то время прыгал на костылях. Идя с ним, я пытался держаться позади, чтобы не повредить своим двоим. Хотите верьте, хотите — нет, но в то время (конец апреля 1945 г.) я бы с большой радостью избавился от одной ноги, чтобы прыгать на костылях рядом, а не прятаться за упревшей отцовской спиной. Но я был разоблачен. Мы шли в сельсовет, чтобы выяснить вопрос об инвалидской пенсии. Вдруг отец сел на край канавы, положил костыли на траву и легко посадил меня рядом.
— Ты чего плетешься за спиной?
— Ну, так себе... иду.
— Видишь ворота дяди Баса?
— Вижу. А что?
Дядя Бас был слепой, в армию его не брали.
— Сейчас мы к воротам побежим; ты меня не догонишь. А будешь умышленно отставать — дам по шее.
И мы побежали. Отец опередил меня на несколько метров. Вечером он приделал протез, взял палку и часа полтора хромал по двору. Когда ложился спать, на его культе я увидел кровавые мозоли. На следующее утро отец опять прицепил протез... За несколько месяцев он избавился не только от костылей, но и от палки. А на выпускном вечере, когда я получил аттестат зрелости, на этой железяке танцевал вприсядку... Так сложилось, что у него за плечами было только два класса церковной школы и командирские курсы. Но я — со всеми своими дипломами — навсегда останусь не очень способным его учеником.
В начале мая, за день или два до той даты, которая стала сакральной, двух сыновей дяди Баса, моих ровесников, разорвал немецкий снаряд, который они бросили в костер. Трупы лежали на полках домашней бани. Мы, мальчишки, бегали на это смотреть. Было жутко, но почему-то не от крови и истерзанной плоти, а от того, что на полу лежали уже истоптанные цветы одуванчика.
Могло быть как-то иначе, но было так, как было: именно 9 мая 1945 г. наша семья из предместья Житомира, от бабушки, возвращалась туда, откуда осенью 1939 г. отца взяли в армию. Цикл завершился. На вокзале и в поезде пахло карболкой, но солнце светило, а мне дали пирог со сладковатой фасолью. Мама жаловалась, что забыла взять свои «боты» (была такая конструкция, которая женщинам заменяла калоши). В вагон зашел веселый цыган, все лицо которого было синим от нашпигованного в кожу пороха, и запел:
Танк танкетку полюбил,
В рощицу гулять водил.
Вот такого рОмана
Вся роща переломана.
Ему, как и мне, дали пирог с фасолью, он съел и затих. Я смотрел в окно и думал, что придется сдавать экзамены в новой школе (четвертый класс тогда считался выпускным). И это был День Победы.
