Представлять поэта Игоря Губермана так же бессмысленно, как спорить о вкусе ананаса с тем, кто его не пробовал. Те, кто ни разу в жизни не читал его «гарики», вряд ли смогут оценить талант и тонкий юмор этого человека. А те же, кому повезло держать в руках книги Губермана, давно знают и любят его. Он родился в 1936 году в Харькове, а вырос в Москве. Хотя до сих пор многие из его почитателей уверены, что Губерман — одессит. За свою жизнь он успел примерить на себя целый ряд специальностей. Был инженером, прорабом на стройке, писал для журналов научные статьи и даже повесть о народовольцах. «Я нелеп, недалек, бестолков, да еще полыхаю, как пламя; если выстроить всех мудаков, мне б, наверно, доверили знамя», — писал Губерман о себе. Именно благодаря этим едким, ироничным стишкам, выходившим в советские времена в виде «самиздата», к нему и пришла всенародная слава. «Не стесняйся, пьяница, носа своего. Он ведь с нашим знаменем цвета одного!» Это не было борьбой с системой. Это — юмор. Но именно этого система и не прощала. Потом было пять лет лагерей, возвращение, новые стихи и проза. Потом эмиграция в Израиль, новая жизнь, признание и концерты по всему миру. Недавно творческий вечер Губермана состоялся в Одессе. А незадолго до него нам удалось поговорить с автором бессмертных «гариков».
— Игорь, вам ведь уже доводилось бывать в Одессе. Каким вы увидели город спустя много лет?
— Последний раз я был здесь в 70-м году в разгар холеры. За эти годы Одесса не просто изменилась. Это уже другой город. Прекрасный по своей внешней форме. Но дух города, воспетый разными знаменитыми людьми, на мой взгляд, сильно выветрился с отъездом старых одесситов за границу. Я хорошо помню, как в свой последний приезд в Одессу я поймал на морвокзале такси. По дороге таксист подсадил к нам очень дородную даму, типичную одесситку, которая плохо видела свой живот из-за огромных грудей. Они завязали очень оживленный разговор, не обращая на меня внимания. По дороге я попросил остановиться, вышел купить бутылку вина — не ехать же в гости с пустыми руками. Когда сел в машину, моя попутчица, не слова не говоря и даже не обернувшись, царственно протянула с переднего сидения руку. Догадавшись, я вложил в нее бутылку. Она посмотрела на нее, произнесла: «гавно» — и вернула мне.
В то время нечто подобное могло случиться только в Одессе. А сейчас такого безумно много на Брайтон-Бич. Где- то прибыло, значит — где-то убыло. Кстати, там Одесса проявляет себя совершенно по- разному. Я как-то зашел на Брайтоне в один магазинчик, познакомился с продавщицей. Она, как водится, кандидат искусствоведческих наук. Мы разговорились. И тут заходит такой одесский дедушка Моня, ветеран. Вынимает две свои вставные челюсти, кладет их на прилавок и говорит: «Лида, деточка, дай пожевать мягкой колбаски».
— Да, такую Одессу уже вряд ли сегодня встретишь на родине. А как, по-вашему, есть различие между одесситом, живущим в Израиле, Америке, Австралии и в самой Одессе?
— Разница, очевидно, есть, как между любым советским или постсоветским жителем и человеком, живущим на Западе. Есть такой известный психиатр Владимир Леви, мы с ним много лет дружили. Так вот он еще в 60-е годы на спор определял в толпе прохожих иностранцев и никогда не ошибался. Он вычислял их по спине, по «посадке», по спокойным глазам. Одесситы уехавшие тоже меняются, но не так, как остальные. Они становятся наглее, свободнее, развязнее, ярче и подвижнее.
— А ваша спина изменилась в связи с отъездом?
— У меня она выпрямилась настолько раньше, что я пять лет за это отсидел.
— Игорь, а как вы относитесь к тому, что часть ваших «гариков» со временем начинает восприниматься как народное творчество?
— Так это же прекрасно! Для поэта это счастье. Но, к сожалению, есть разные графоманы, которые переделывают мои стихи по своему усмотрению и, что смешно, мне же их читают. К примеру, выступаю я в Москве в еврейском культурном центре. Ко мне подходит дама, весьма колоритная на вид, и говорит: «Вы знаете, я жена поэта Хаймовича. Он не смог придти. Но он так любит ваши стихи, что вот издал сборник своих стихов и там есть много похожих на ваши. Напишите ему — что-нибудь теплое». Я наугад открываю сборник, читаю и говорю: «Ласточка, эти стихи не похожи на мои. Это просто мои стихи». На что она мне отвечает: «Ой, вы знаете, он так любит ваши стихи, что, очевидно, путает».
— А когда вы впервые услышали слово «гарик»?
— Тогда, когда научился слышать. Дома, в детстве, меня все звали Гариком. А моя бабушка Любовь Моисеевна любила говорить: «Гаринька, каждое твое слово лишнее». Это во взрослой жизни я стал Игорем. И даже иногда бывал Игорь- Миронычем, когда работал старшим прорабом в Москве.
— В одном из своих интервью вы сказали, что встретили первых настоящих людей в своей жизни в лагере…
— Так уж получилось. Мы ведь всю жизнь варимся в ужасно узком окружении. Вначале среди приятелей родителей, потом заводим собственных приятелей. И в основном это интеллигентные люди, с которыми вам приятно выпить, сходить куда-то. По крайней мере, так было у меня. А на зоне я впервые встретился с бывалыми людьми, у которых оказались очень неожиданные впечатления, реакции, воспоминания, отношения. Это очень обогатило мою жизнь. И я до сих пор благодарен советской власти, что она на пять лет поселила меня среди этих людей. Они рассуждали о жизни совершенно в других формулировках. Мне это было дико интересно. Я потом многих из тогдашних знакомых описал в своих книгах.
— Вы сказали, что благодарны советской власти?
— Да, в том числе за появление нашего поколения «шестидесятников». Того самого, которое сегодня ругают в прессе, которое обречено на вымирание из-за маленьких пенсий и невозможности устроиться в новых условиях. Молодое поколение просто еще не осознало, чем оно обязано «шестидесятникам». Оно поймет это позднее, когда вырастет.
— В ваших произведениях весьма часто встречаются матерные слова. Что, по-вашему, представляет собой такое явление, как русский мат?
— Это естественная часть «великого, могучего, правдивого и свободного» языка. Ограничить русский и весь постсоветский народ в его естественных проявлениях нельзя. Лет 25 назад меня пытал по этому поводу в домоуправлении секретарь парторганизации. Он услышал одну из моих матерных частушек и негодовал по этому поводу.
— Скажите, в какой части тела зарождаются ваши стихи?
— О, этого я вам не могу сказать при всех. Но с возрастом они зарождаются все реже.
— У нас любят давать определения тому или иному городу, народу. К примеру, в Одессе говорят, что киевляне — это одесситы, не доехавшие до Москвы. А какое определение на ваш взгляд подходит евреям?
— Еврей — это божье наказание всем остальным народам, воплощенное в ряде представителей еврейской нации.
— Какой из ваших концертов в Украине вам больше всего запомнился?
— Пожалуй, тот, что был в Полтаве в 1991 году. Меня пригласили туда по линии «Сахнут». И вот в зал вошли 150 старых евреев, которые, похоже, не знали, куда они, собственно, попали. Сели. Но при первых же произнесенных мною стишках они сжались. Потому что для себя поняли, что из центра прислали провокатора — выяснять отношение к советской власти. В антракте ни один из них не поднялся. Закончилось это тем, что кто- то вначале несмело хлопнул в ладоши, а потом они встали и строем вышли. Вот такой был концерт.
— Скажите, а кто из современных поэтов вам созвучен?
— Я очень люблю Тимура Тибирова, Игоря Иртеньева. А еще недавно появился такой замечательный афорист Борис Крупиер. Я у него ужасно много мыслей украл и спрятал между рифмами. Правда, с его позволения. Кстати, именно ему принадлежат слова: «Не требуй от жены больше, чем ты можешь».
— Как часто вас можно увидеть и услышать в Украине?
— Я — как девушка по вызову. Меня когда зовут, я приезжаю. Получаю, как и она, гонорар. Спрашиваю: понравилось ли, как и она, и уезжаю до следующего раза.
