В советские времена рукописи, не прошедшие цензуру, так или иначе печатались и читались. Те, что печатались в пределах Советского Союза, назывались «самиздатом», а те, которые публиковались за рубежом и тайно ввозились в страну — «тамиздатом». Большая часть этих подпольных изданий попадала в Харьков из Москвы, напечатанная на такой тонкой бумаге, что весь солженицынский «Архипелаг Гулаг» умещался в кармане. Когда книга оказывалась в Харькове, ее одалживали на пару недель близкому другу с тем, чтобы он мог дать ее почитать своим близким друзьям при условии, что через сутки ее вернут, дабы передать следующему. Вот история одного из таких друзей.
Голубая железная пишущая машинка стоит позабытая на столе в углу комнаты и смотрит, не видя, в окно. В тусклом свете забранного в металлическую сетку плафона я замечаю, что в машинку вставлен лист бумаги — неоконченное письмо.
Если бы пишущая машинка могла говорить, что бы она сказала? Поведала бы она о своей жизни; вспомнила бы с ностальгией о плодотворных годах своей молодости; или, может быть, посетовала на перемены, символически воплощенные в том факте, что ее кузен-компьютер превзошел ее в популярности? Заговорила ли бы она о том, что видела, слышала, читала в этой комнате? Рассказала бы о неожиданных поездках в величественное здание университета на площади Дзержинского, где ей приходилось хорошо потрудиться, распечатывая результаты последних химических экспериментов, заявления декану с просьбой отпустить в научную экспедицию на Дальний Восток или в командировку на всемирно известную конференцию в Ялте?
Смогла бы она приоткрыть завесу тайны и рассказать нам о тех, кто сидел на этом самом диване, на этих стульях и обсуждал житейские проблемы? С сигаретой, водкой и коньяком, и задаваясь вопросами об основах нашего общества и о морали правительства. Рассказала бы она нам о поздних вечерах, когда все здание погружалось во тьму, а в этой комнате все горел свет, и ее обитатель читал книгу, которая не была книгой — напечатанная, но неопубликованная? Долгие часы, когда слышен был только шорох переворачиваемых страниц, прерванный на рассвете долгим вздохом удовлетворения либо судорожным глотком воздуха — будто пловец вынырнул из глубин океана и вдохнул полной грудью.
И другие вечера, когда стопка бумаги лежала около машинки, а сама она неустанно воспроизводила этот текст — несколько экземпляров под копирку. Драгоценные контрабандные слова, одно за одним отпечатанные жирными черными буквами, словно бы понятия не имеющие, какая опасность в них таится. Утром по дороге на работу донимает зевота.
Упомянула бы пишущая машинка о страхе или, по крайней мере, настороженности, порожденной сознанием, что если кто- нибудь узнает о ее ночной деятельности, то не будет больше ни поездок в университет, ни химических опытов, ни конференций? Если о содержимом книжных полок над столом станет известно кому не следует — будет еще и конфискация. Эта машинка жила своего рода двойной жизнью: одна давала интеллектуальную свободу, другая ее отрицала.
Ах, но все это в прошлом. Сегодня пишущая машинка по- прежнему любима, но писать ей почти не о чем. Полки над столом теперь ломятся от опубликованных изданий тех некогда запрещенных книг. Больше не нужно печатать по ночам, нет нужды читать поскорей, чтобы наутро передать рукопись достойному доверия другу. Теперь можно пристально изучать страницы этих книг, наслаждаться каждым словом, доставшимся так дорого, смаковать каждую метафору и получать свежие впечатления.
Но воскресным утром, когда с первыми лучами солнца на улице светлеет, задумывается ли пишущая машинка о том, к лучшему ли все эти перемены? Замечает ли она торговцев, раскладывающих свой товар на перевернутых картонных коробках вдоль улицы аж до центрального рынка? Видит ли она своих старых друзей — Булгакова, Платонова, Бабеля, Солженицына, — которые лежат, одинокие, на этих ящиках в ожидании, что покупатель унесет их домой на уютную полку? А о чем думает пишущая машинка, глядя в лицо самого продавца, раздираемого между нежеланием расставаться со своим товаром и необходимостью выручить немного денег и купить колбасы на бутерброды детям?
Может, она думает, что для таких, как она, настали трудные времена, если детективы и серия «Все для чайников» продается лучше, чем те работы, о которых она помнит? Считает ли она, что все это как-то связано с восходящей звездой компьютера, ухмыляющегося в соседней комнате, и сожалеет ли она о прошлом?
Ах, но, в конце концов, она — всего лишь пишущая машинка, и даже напечатав такое множество писем, отчетов, повесток, результатов опытов и шедевров, она все же не может отвечать на наши вопросы.
Зато ее хозяин может и отвечает, и ответ этот — «Нет». Испытывать ностальгию по прошлому может только человек, не ценящий свободы, а те годы, когда приходилось читать запрещенные рукописи по ночам, чтобы тебя не поймали, преподали нам важный урок. Счастливы те, кто не ценит своей свободы, потому что им никогда не приходилось жить в ее отсутствие.
СПРАВКА «Дня»
Дженнифер Андерсон закончила Карлтонский университет в Оттаве, получив степень магистра страноведения (Восточная Европа). Уже три года, как она приехала в Украину и преподает английский язык в Международном Доме (г. Харьков)
