Сон разума порождает чудовищ. Это высказывание Гойи стало лейтмотивом начала XI Международного театрального фестиваля «Мистецьке березілля». Снился Ирине Волицкой (г. Львов) и Ирине Губаренко (г. Харьков) «Сон» Тараса Шевченко, к архетипам подсознания призывал Сергей Брыжань (г. Хмельницкий) в таком живом кукольном спектакле «Тарас» (однако в этом случае понятия «чудовища» действительно произошли от слова «чудо»). А еще — черкасские сновидения о сильной страсти, взаимной и неразделенной любви, сочетание которых может лишить сна кого угодно (Александр Павлютин «Харран. Территория любви» и Александр Шмаль «Голые»).
Апофеозом, так сказать, пиком видений первой недели фестиваля стала инсценировка по произведениям Николая Гоголя «Гоголь-моголь», показанная Северодонецким государственным городским театром драмы в режиссуре Олега Александрова. В стремлении к таинственности и мистичности с Н. Гоголем может сравнится разве что М. Булгаков, постановки которого (конечно же, «Мастер и Маргарита») всегда сопровождаются чередой непонятных, часто зловещих, явлений. Спектакль же «Гоголь-моголь» так и звал присоединиться к компании талантливых актеров и их не менее талантливой потусторонней оппозиции, будучи сплошным кошмаром. Еще бы! Ведь на сцене — Панночка (Наталья Карчкова), Крысы (Яна Костенко, Ирина Суханова), Инквизитор (Павел Морозов — не путаем с однофамильцем!), Монахи (Яна Костенко, Светлана Олейник, Наталья Карчкова, Александр Король, Александр Колбухов, Сергей Гриценко, Антонина Посошко). А еще — гроб, железная кровать (какие разные вещи, но это не принципиально), застывшие капли воска в виде агонизирующих лиц-масок, расколотая пополам крышка уличного фонаря, из которого вырвался и замер огонь в форме умоляюще протянутых рук, искривлен дугой другой фонарик со стекляшками- зеркалами (конечно же, искривленными). И над всем этим, и во всем этом, и вне всего этого — непревзойденный в своей трагической наивности Поприщин (Сергей Евдокимов), мечущийся в лабиринтах сцен «Записок сумасшедшего», «Вия « и «Носа», пытаясь постичь, почему он не может БЫТЬ, когда БЫТИЕ одинаково предназначено для всех. Распятый диссонирующе-сломанными аккордами Шнитке на разделенном пополам кресте, в гигантской смирительной рубашке он возвышается над сегодняшним днем — презренный и осмеянный Мессия в компании чудовищ своего одичавшего ума. А в финале всего, в холодном пространстве своего безумия он, плача, зовет маму... Теперь и ночью, и при луне ему не будет покоя, и смерти не будет, как не будет конца теперешнему, безжалостно выбросившему его за пределы своих (наших?) тоталитарно-гуманистических законов. Или дуракам закон не писан? Да нет, писан. Не дураками. И кто его знает, сколько людей разделит его пилатовское одиночество в финале всего — то есть не только спектакля.
