Самолет загудел — наконец-то, потому что ожидание уже стало надоедать. Веселый голос прорвался в эфир: «Говорит капитан! Прошу простить за ожидание — наш самолет задержался в предыдущей жизни...». Голос захлебнулся смехом и исправился: «...Простите, в предыдущем полете!» (хотел сказать flight, а почему-то сказал life). Пассажиры начали хохотать. А потом явно задумались: а что, если это не ошибка? Сосед слева судорожно вынул молитвенник и быстро зажевал ртом спасительные слова, справа толстяк с блестящей лысиной, на которой так эффектно выделялся черный шнурок, державший на этой скользкой выпуклости очки, развернул такую же, как сам, толстенную книгу и ушел от реальности. А я стала обдумывать недавно услышанную шутку: предсказывать — тяжелая работа, особенно предсказывать будущее. А заниматься этим в самолете — вообще дурное дело. Чего себя накручивать, ведь даже если будешь сидеть в перинах, в собственной спальне со всеми лекарствами под рукой — а тебя возьмет и удалит чья-то холеная рука из сети, одним небрежным кликом. Вывод: все, о чем стоит думать, раз ты жив, — сегодня.
Итак, что мы имеем?
Ну, во-первых, с неба убрали догорающее летнее солнце и вкрутили осенний светильник. Кстати, очень милый и домашний. Я осуждаю дискриминацию осени — если вдуматься, то без нее человек обречен на полное ослепление. Лишь первый мелкий дождь, плеснув тебе прямо между глаз, когда высунешь нос за дверь, остужает твою блаженную улыбку героя курортного романа. Лишь первый осенний порывистый ветер дергает за полу так, что со лба у тебя наконец слетают очки для чтения — и ты теперь разглядишь все, что вдали. А там — Боже мой! ... А там — осень, мой милый, осень. И я-то еще ничего — вот покрашу волосы в цвет блестящего каштана, позолоченного теплым солнцем, — и все пойдет нормально, не так скоро что-то обо мне заметят. А вот что будешь делать ты, мой милый, со своими пустыми фибрами? Ветер дует в те полости, как в дымовую трубу пустого дома, и тот дом ревет, как орган — так одиноко и страшно! И вот тут понадоблюсь тебе каштановая я со своим советом: послушай, у тебя есть день! Целый сегодняшний день! Вот им и живи. Иди по миру так, будто тебя и нет, никому не доказывай, что ты очень хороший. Просто смакуй свой день. Приблизительно так говорил Лао-Цзы, по крайней мере так я его поняла и тебе пересказываю.
На то и осень, чтобы тебе это становилось ясно.
Во-вторых, я расскажу всем, что видела свою шведскую приятельницу Мариетту на скамейке в страсбургском парке Оранжери. Она сидела одна-одинешенька и листала какую-то потрепанную записную книжку. Что-то там надеялась найти, чего раньше не искала. Что было странного в этой картине? А ничего как будто. Кроме того, что она никогда в такое время не убегает в парк из нашего большого дома Совета Европы, где мы с ней и встречаемся на сессии. Я не подошла — чтобы не спугнуть ее мысль. В моих пальцах еще утром остался холод ее дрожащих рук: она ухватилась за меня, когда я приблизилась и спросила: «Как дела?», она дышала как-то, как перепуганная птица, и быстро-быстро ответила: «Нехорошо-а-знаешь-почему?». — «Почему?» — «Мой муж... ты две недели назад сидела с ним рядом на нашем ужине... так я подумала, что должна тебе сказать... а еще вот возьми это — мы приезжали в Киев и тебя не застали, а он тебе привозил вот эту брошку, а теперь... я пришла домой — а он холодный»... Она ткнула мне в руку смешной какой-то цветочек, холодный, как ее руки и как тот, кто мне его передал...
Вот так я и побрела с ним, цветком, таким неживым уже... Я видела мужа Мариетты действительно всего пару часов в жизни. Он приехал с ней на наши заседания в Италию и на общем ужине сидел рядом. Я даже не спросила его имени. Мы ели рыбу и говорили о странных вещах, о которых ни с кем не поговоришь просто так, ни с того ни с сего. По крайней мере у нас дома. Мы говорили об Украине. Он много о нас читал еще со школы. Спрашивал, поем ли мы еще свои песни, и даже попросил, чтобы я ему спела. Я засмущалась, что как-то это здесь, за ужином, будет странно, и не спела... Вот теперь и пой кому хочешь, ходи и ищи, кому это еще будет нужно...
Он спросил: «А вы книги на своем языке еще издаете?». «Издаем»,— говорила ему. — «А почему спрашиваете?». Он ответил, не услышав: «Хорошоооо!». Как-то так протянул это, очень довольно, будто обрадовался, что на далекой звезде нашли-таки признаки жизни, в которую он верил.
Потом еще раз издалека видела, как они шли: Мариетта быстро, на шаг впереди, а он за ней, такой немного какой-то трогательно-беспомощный, рубашка выпущена из штанов, как у школьника, и, как мне показалось, сильно-сильно бледный. А теперь выходит — не показалось. Это я видела знак тогда...
Мариетта сидела в парке одна-одинешенька. Ужасная новость застала ее врасплох: наверное, она никогда не думала — и некогда было думать, — что она будет одна. Что она в лихорадке искала в записной книжке — не знаю, но я видела из-за деревьев, что на лице ее было отчаяние человека, который спит и ему снится, как от него отдаляется поезд с кем-то, кого никогда не догнать, а ты даже не успел ему дать что-то на дорогу... Думаю, то была его записная книжка...
Почему, спросите меня, я пишу о человеке, которого вообще-то не знала... Я, видите ли, подумала: ну, наверное, никому в мире не придет в голову о нем написать... И, в конце концов, никто в мире так не спрашивал меня об Украине... Он был родным.
А еще — вот он и еще раз напомнил: важен лишь сегодняшний день, его потом не найдешь по записным книжкам, обрыдаешься в отчаянии...
Еще я видела около страсбургского университета, как падали с акации спелые груши и катились под колеса такси, в котором я торчала и торчала, потому что красный свет светофора кто-то забыл переключить... Поленилась открыть дверцу и взять себе одну грушку — на память о чуде. Впрочем, нет — разглядела: то были не груши и то была не акация, а какое-то совсем неизвестное дерево бросалось в меня своими неизвестными спелыми бомбочками... Решила оставить все, как есть — в конце концов, не всегда нужно разгадывать чудеса, пусть они будут себе, кому это мешает? И не стоит психовать и подгонять того лентяя, который забыл переключить на светофоре свет, не нужно — может, он позаботился: пусть ты поживешь дольше это мгновение, постоишь — и разглядишь чудо, которое так бы и прошло мимо тебя...
И вот что напоследок: подумал бы кто об этих вещах, если бы не осень, мой милый?
Я сейчас мечтаю о доме, мечтаю ступить на сумрачную, залитую дождем осеннюю улицу Киева, спустившись с этих небес, из-за туч, где так сияет солнце, будто вчера — летом. Летнее солнце спрятано до поры, до следующего года, вот здесь, за тучами, куда поднялись на легких крыльях души тех, кого мы больше вдруг не застаем дома. Дыра в небе, куда они просочились, надежно заткнута пышными тучами, чтобы свет не проливался вниз зря. Я мечтаю спуститься отсюда на землю, где пьют вечерний чай все те, кого я люблю, и дожить с ними вместе этот день — единственное, ради чего вообще стоит жить. Мой самолет старательно гудит и трудится, отчаянно продирается сквозь тучи к той Украине. Он лишь немного задержался в прошлой жизни:))
Все тихо сопят в салоне, рядом еще один ушел в книгу, чтобы ничего не бояться.
Стюардесса идет по салону почему-то именно ко мне: «Все ли с вами в порядке, мадам?». «Да», — улыбаюсь я ей, вспомнив, что, наверное, у меня сейчас немного покрасневшие глаза, совсем немного. «Не стесняйтесь позвать меня, если что», — с пониманием смотрит на меня черноволосый ангел в платье Air France. И принесла мне макароны мецалуна с грибами в сливочном соусе с базиликом и тертым итальянским сыром, а также бокал шампанского. А я все равно хочу вниз, домой, ангел.
И если вы сейчас читаете эти строки, значит я прилетела.
