Почему так тяжело и ответственно писать о Стусе, поймет, возможно, человек, который брался голыми руками за кусок раскаленного железа. Стус, его творческое наследие, его духовный мир, но, не в меньшей степени, его деяние, его Дело — обжигают, потому что они были, остаются и останутся нещадно убийственным обвинением чуть ли не господствующей общественной психологии сегодняшнего дня. Речь идет о психологии тех гнучкошеенков (сколько саркастических стрел в них было выпущено классиками украинской литературы, еще начиная с Шевченко!), которые считают абсолютно все, что не входит в круг их непосредственных материальных интересов (и, в первую очередь, — человеческое и национальное достоинство) наивной, смехотворной абстракцией, идеализмом дураков. Необходимо ясно осознать: пока в нашем социуме подобные, с разрешения сказать, «ценностные установки» не будут преодолены — ни о какой реальной независимости Украины не может быть и речи. Потому что, независимость не является абстрактным понятием — это конкретная свобода конкретных людей, а не только сугубо формальные атрибуты государственности. Независимость — это «прямостояние» (любимое слово Стуса; именно эту черту поэт считал единственным настоящим залогом украинской суверенности). И в этих «координатах совести», которые оставил для нас Василь Семенович — лучший проводник в будущее, и духовное, и, между прочим, политическое тоже. Именно поэтому Василь Стус — Гражданин, Творец, Человек, для которого унижение родной нации и культуры было лично абсолютно нетерпимым, лично оскорбительным — становится (если мы хотим остаться украинцами) символом нашего будущего. Больше, чем кто-либо.
Для того, кто желает хотя бы частично почувствовать, что это — гражданская и этическая позиция Стуса — незаменимым является обращение к первоисточникам (потому что, кто лучше, нежели сам художник, может создать свой правдиво-противоречивый портрет, несмотря на то, что количество основательных исследований, посвященных автору «Палимпсест», возрастает, хотя и медленно). Огромный интерес для будущих стусоведов будет иметь, вне сомнения, переписка поэта — с родными, близкими, друзьями. Жизненные ценности одного из наибольших украинских мастеров Слова ХХ века предстают из этих поразительных документов с редкой ясностью, прозрачностью и той высокой убежденностью, которая дается только Страданием. Давайте попробуем, хотя бы кратко перечитать эти незабываемые страницы.
«Я уже прорубил штольню до последней силы веры» — эти слова Стуса из неотправленного письма к Богдану Горыню (1967 год) много дают для понимания мировоззрения поэта. Еще один яркий образ сопротивления духа и порыв к воле — из письма к Вячеславу Чорноволу, тогда уже заключенному (1968 год): «Все, Славка, будет хорошо. Только ты, не отрываясь, смотри в ту щель света, к которой ты рвешься — локтями, коленями, подбородком. Имей перед собой только ее, эту щель, и ради этого экономь силы. Видишь — там склонились голодные растопыренные ладони друзей. Тянись, дорогой, дерись. Желаю тебе легче подвигаться вверх».
Интересной является переписка поэта с известным тогдашним литературоведом Евгением Адельгеймом (он дал положительную рецензию на сборник Стуса «Зимові дерева», однако это не помогло облегчить судьбу этого произведения). Письмо Василия Семеновича к уважаемому филологу от 25 августа 1970 года — очень яркий пример исповеди Стуса на предельно масштабном, мировоззренческом уровне, названной им «саморецензией». Постичь внутренний мир великого творца помогают такие его мысли: «Как по мне, пессимизм мало чем отличается от оптимизма. Как и все антиномии, сиамские близнецы: добро и зло, ночь и день и т. д. (Поражает то, что в своих Поступках Стус, на контрасте с этими словами, всегда осуществлял очень жесткую этическую грань между добром и злом! И. С.). Мой пессимизм идет от понимания нелепости человеческой жизни и её невозможности — в то же время. Единственный смысл — в народной поговорке: родился — то мучайся. Но есть мудрые понятия: так на роду написано, суждено; дал бог и т. д. Такое осмысление кажется мне наиболее справедливым. То есть, никаких жалоб на жизнь, даже абсурдную.
Мой оптимизм — пессимизм: живу не я, а — мной. Живет природа — из-за меня, поэтому я вынужден жить — вынужден на уровне способности моей экзистенции. Человек уважает жизнь — и тогда, когда ему тяжело или нестерпимо тяжело. Но свеча индивидуального человеческого существования, зажженная природой, землей, Богом и так далее, должна гореть — столько, сколько ей дано. Когда вам кажется, что мне тяжело, то это потому, что тяжело живому — в омертвелом мире ядовитых социальных интеграций (вспомните: это писалось в 1970 году, за полтора года до первого ареста. — И. С.). Тяжело потому, что прозябание считается полным существованием, а пробу цветения воспринимают за асоциальную. И еще одно: мои обвинения — глобальные, а не какие-то узковременные, режимные и т. д.
Действительно, «обвинения» Стуса были воистину глобальными. Однако этот факт отнюдь не снижает удивительного «градуса кипения» блестящих образцов публицистики поэта, в частности, обращения «Деколонизация СССР — единственный гарант мира во всем мире», написанного в январе 1980 г., за четыре месяца до второго и рокового ареста. Как раз, в это время, прекрасно осознавая, что его ожидает только что освобожденный из ссылки Василий Семенович согласился возглавить Украинскую Хельсинскую Группу (почти весь ее предыдущий состав был уже в лагерях). Некоторым людям, которые пробовали отсоветовать его от такого шага (аргументы были такие: ты не можешь этого делать, ты Поэт, ты гений) Стус отвечал простым контрвопросом: «А ты согласишься возглавить Группу?» — и на ожидаемую негативную реакцию: «Нет, конечно, Я не самоубийца» следовал жёсткий ответ Стуса: «Тогда зачем пришел? Зачем этот разговор?» Гостям приходилось искать выход из квартиры Стуса... Так вспоминает сын поэта, Дмитрий Стус.
Следовательно, в этих же обстоятельствах и были написаны такие строки из обращения «Деколонизация СССР...»: «Цель всех этих репрессий, которые осуществляют на Украине с дьявольской методичностью — задушить свободный голос нашего народа в лице его лучших представителей, обречь наш народ на покорное молчание; репрессируя интеллигенцию, остановить рост национального самосознания украинского народа, обезглавить наш народ, превратив его в покорный табун, покорный к окрикам временного правителя. За прошедшие десятилетия жертвой этих репрессий стали миллионы и миллионы честных людей. Голод 1933 года, репрессии сталинских и послесталинских времен, принудительное переселение украинцев в районы Сибири и Дальнего Востока, разгром украинского национально-освободительного движения в Западной Украине — все это привело к тому, что украинский народ сократился наполовину: к физическому уничтожению 10-15 миллионов украинцев следует прибавить резкое снижение естественного прироста населения. Это вдвое, а то и втрое больше по сравнению с тем, что нанес нашему народу немецкий фашизм. Регулярные административные кампании по физическому и духовному истреблению украинской интеллигенции привели к тому, что сегодня между нашим народом и его духовным наставником выросла бездна: сама духовно-воспитательная миссия нашей интеллигенции, растрачиваемая после каждой репрессивной акции, перестала быть для этой интеллигенции действенным императивом. Более того, находясь в условиях постоянного произвола со стороны власти, эта интеллигенция, особенно творческая, опустилась до уровня чиновничьего класса, который помогает власти в любом деле. Сегодня эта интеллигенция благословляет террор —добровольно или по принуждению, вслух или молча, рабской старательностью или по голосу смертельного испуга».
Необходимо со всей четкостью расставить акценты: так писать о всей украинской интеллигенции, взятой в целом, имел право только Стус и считанные, разве что, единицы людей его уровня, для которых независимость Украины была наивысшим императивом — больше жизни, личной свободы и комфорта... И мы, сегодняшние, пока что такого права не имеем, не вправе становится в позу Высшего Судьи над нашим прошлым — ведь стоило бы спросить сначала себя: а что лично ты сделал для Украины? Стус выполнил свой долг, свой «Великий Мус» (его слово) перед родным народом, а мы?
И для того, чтобы так нещадно, с таким отвращением писать о «землячках», потерявших человеческую и национальную честь и достоинство — нужно было быть Стусом. Вот строки из поселка Матросова, на Колыме, 400 км на северо-запад от Магадана, 1977 год (Василь Семенович отбывал там ссылку, его «устроили» учеником проходчика — бить вертикальные стволы в вечной мерзлоте...): «Родные шлаки дают себя знать и тут — множество хохлов, начиненных комплексом неполноценности, желторотое рвение юношей и тундровая вечная мерзлота самоосознания... Все-таки психология невырасшего парня — обозначает наш дух — и обозначает повсеместно». И из другого письма, к друзьям и соратникам по борьбе, армянским диссидентам-политзаключенным Азату и Карине Аршакян: «Я огнеопасен для Украины, для родной земли». Кстати, «националист» Стус (не пора ли уже прекратить провокационное применение этого ярлыка, в первую очередь политиками?) всегда имел много друзей среди русских, еврейских, кавказских и балтийских правозащитников, ощущал себя в родной стихии, переводя шедевры мировой поэзии с немецкого, английского, французского, испанского (Гете, Рильке, Гарсиа Лорка, Эллиот, Верлен), был влюблен в Пастернака, Цветаеву, Бунина (анализировал в лагерной переписке их творчество на уровне блестящего литературного критика). Стоит добавить, что такое исключительное сочетание украинской духовной укорененности (ведь Стус сознательно избрал своей миссией Творения Слова, чтобы уберечь родной народ от ассимиляции), таланта мирового уровня и мировой же культурной ориентированности, наконец, воли бороться за национальное освобождение — все это было большим счастьем для Украины. Но ведь и КГБ-шная власть (Стус употреблял слово «гэбэсы») прекрасно это понимала и, убивая Стуса, знала, что она делает...
Часто и до сих пор настойчиво спрашивают: а кем, собственно, является Стус — Словотворцем, правозащитником, политиком? Совсем не возвышая сверх меры великого украинского поэта, можно ответить — относительно Стуса этот вопрос, это противопоставление является в такой же степени искусственным, как и относительно Шевченко («кто Шевченко для Украины — Отец Нации, Поэт, мыслитель, живописец, кто-то еще?»). Вообще, не случайно Стус писал из неволи, что стал уже значительно лучше понимать чувства ссыльного Кобзаря: определенный собственный опыт уже есть...
Осматривая собственный жизненный и творческий путь, Василь Семенович писал в письме к Михайлине Коцюбинской, Юрию Бадзе, Светлане Кириченко, Леониде и Надежде Свитличным, Павлу Стокотельному, Рите и Борису Довганям в октябре 1977 года (почему столько адресатов? Потому что 85% писем не доходило по назначению, а такое «коллективное» послание имело относительно больше шансов не исчезнуть бесследно, как исчезла в дебрях КГБ последний сборник Стуса «Птах душі»): «Скажу Вам: до января 1972 г. (время первого ареста, И. С.) я был украинофилом (кажется, большинство моих знакомых имело такую же окраску). Мордовия (тамошние концлагеря, И. С.) меня сделали украинцем. Теперь мне безразлично, как меня будут называть: националистом или шпионом, или изменником. Я знаю свое: слишком катастрофическое духовное существование моего народа, чтобы можно было сидеть, сложив руки».
Стус умел быть и всепонимающим, тогда он мог не судить своих соратников за понятную ему слабость (когда один из них выступил в 1977 году с публичным «покаянием», поэт ограничился тем, что дал ему телеграмму: «Фе, как некрасиво!»), но мог быть и непреклонным, как сталь. Когда палачи-надзиратели на Колыме насмешливо спрашивали его, чего, собственно, хочет этот удивительный заключенный, к чему стремится, Стус ответил: «Жажду второго Нюрнбергского процесса, где я буду свидетелем!» Сколько раз он объявлял голодовку (собственно, и погиб 4 сентября 1985 года во время «сухой голодовки» в карцере концлагерного спецучреждения в дер. Кучино Пермской области), защищая свое или своих побратимов человеческое достоинство — ведь переписка систематически изымалось и вскрывалась, свидания годами не разрешались, безвинные политзаключенные были фактически лишены медицинской помощи (1-2 сентября 85-го, за два дня до смерти, предельно истощенный поэт просил из карцера валидол у надзирателей — страшно болело сердце. Ему не дали...)
Во время «следствия» 1980 года на допросе от поэта потребовали объяснить такое: «Скажите, когда именно и в связи с чем Л. Лукьяненко пересылал вам Заключительный акт Хельсинского совещания?» (вот, в глазах следователей это уже составляло состав преступления! — И. С.). «Отвечать отказываюсь» — это Стус. Вопросы: «Есть ли у вас дополнение к протоколу по существу поставленных вопросов?» Ответ Стуса: «Порядком реплики: в глазах КГБ — я обвиняемый, с моей точки зрения — все наоборот: я — обвиняю ГБ. Мои ответы напечатаны правильно. Протокол читал. Предлагаю копию этого протокола послать в Комиссию ООН по правам человека или пригласить представителя этой Комиссии: пусть определит сам, кто — обвиняемый».
Только человек, который действительно готов отдать жизнь за то, чтобы «вечно эмбрионная Украина» (слова Стуса!) стала наконец настоящей и свободной, может написать: «Головы сгибать я не собирался, что бы там ни было. За мной стояла Украина, мой угнетенный народ, за честь которого я должен стоять до смерти». И это никому не будет казаться громкой, пустой фразой...
