Законы творчества, возможно, еще более удивительная вещь (нередко абсолютно непостижимая), чем законы Вселенной. Действительно, почему множество самых ярких творений о жизни и природе родной земли было написано на чужбине, за тысячи километров от Отчизны? Почему шедевры часто рождаются в, казалось бы, невыносимо тяжелых условиях — в тюрьме одиночества (бывает, и в буквальном значении этого слова!), в духоте непонимания, безразличия, фальшивой пренебрежительности и тупой сытости? Конечно, время позволило уже «отшлифовать» общеупотребительные (но вполне ли удовлетворительные?) ответы: отрыв от родного края позволяет увидеть любимые, но физически далекие картины, и преодоление расстояния происходит лишь благодаря концентрации памяти, воображения и фантазии, в чистом сиянии природы, добра и красоты. А трагические обстоятельства — лишь убеждают сильные души, что пути назад уже не будет, мосты уже сожжены (как говорят, «в огне брода нет!»). Это так, но все равно остается потрясающее ощущение загадки творческого вдохновения: откуда берется это чудо, воистину «чудо не от мира сего»?
И когда задумываешься над этим, невольно вспоминаются шедевры Леси Украинки. Шедевры, созданные там, тогда и при таких «обстоятельствах», при которых, кажется, просто физически невозможно было их создать. Написанные вопреки боли, душевному отчаянию (это же только в элементарных школьных учебниках можно было прочитать, якобы Лариса Петровна Косач, будучи рьяной «революционной демократкой», никогда не ведала никаких сомнений, колебаний и рефлексий!), унизительным материальным лишениям, а главное — вопреки страшной апатии и национальному разочарованию подавляющей части общества... А, кроме того, нельзя забывать, что вершина творчества Леси — драма-феерия в трех действиях «Лесная песня» — появилась ровно 100 лет назад летом 1911 года в далеком Кутаиси.
Однако мысленно обращаться к «Лесной песне» стало для нас насущно необходимым не только в связи с «юбилеем» произведения. Дело в том, что появляется непременная потребность отбросить архаичные, убого школьнические толкования этой драмы. Она подавалась как что-то «приторно-сладкое», крайне сентиментальное или же как детская (чуть ли не инфантильная) сказочка, свободный полет абстрактной фантазии (пусть очень красивый), интеллектуальная игра автора (вот что было абсолютно неприемлемым для Леси Украинки: ни одной строки она не создала ради такой «игры»!), и не более того.
В действительности же перед нами — совершенная (и в то же время философски углубленная) модель Украинской Вселенной, причем без малейшей капли мелодраматической «сиропности» — это образец мудрости, мужества и красоты. Почему речь идет именно о модели Вселенной, и именно — Украинской? Обратим внимание, что то безграничное лесное пространство произведения — оно же удельно-украинское, конкретно-волынское пространство, подано Лесей как раз так, как представляется Вселенная в целом, вся ширь сущего, которое охватывает все бытующее. Можно добавить, что внешний сюжетный «каркас» произведения целиком и полностью воспроизводит очертания жизненного круга каждого человека (в частности, бесспорно, украинского, но не только): весеннее изобилие расцвета («Весна ще так ніколи не співала!»); позднее лето зрелости и неизбежных горьких разочарований; осень одиночества, катастроф и испытаний; завершается произведение поражающей сценой в зимнем лесу: «Лукаш сидить сам, прихилившись до берези, з сопілкою в руках, очі йому заплющені, на устах застиг щасливий сміх. Він сидить без руху. Сніг шапкою наліг йому на голову, запорошив усю постать і падає, падає без кінця...». Но это жизненный круг (что питается от круга естественного) является бесконечным по своему определению: впереди будущее, которое снова и снова, множество раз, воспроизводит природа, впереди — весна...
Обессмертить национальный духовный мир может лишь тот художник, который возносит реалии жизни родного народа к возвышенному смыслу жизни вообще, преодолевая ограничение во времени и пространстве (во времени, потому что передает завещанное — и заветное — потомкам родного национального сообщества; в пространстве, потому что овладевает умом и сердцем братьев и сестер в разных концах земного шара). Такой была Лариса Косач и ее творчество.
«Лесная песня» удивляет афористичностью: Леся щедро дарит читателям чеканные, блестящие формулы базовых, основополагающих категорий человеческой жизни. Свободы, Воли:
«Ну, як-таки, щоб воля — та пропала?
Се так колись і вітер пропаде?» — это Мавка,
или же «Минай людські стежки, дитино,
Бо там не ходить воля, — там жура
Тягар свій носить...» — это уже Лесовик Мавке.
Любви: «Ти сам для мене світ, миліший, кращий,
Ніж той, що досі знала я, а й той
Покращав, відколи ми поєднались», — Мавка Лукашу.
Смысла жизни: «Не зневажай душі своєї цвіту,
Бо з нього виросло кохання наше!
Той цвіт від папороті
чарівніший —
Він скарби творить, а не відкриває.
У мене мов зродилось друге серце,
Як я його пізнала» — Мавка.
И еще одна, на удивление точная, строка: «Своїм життям до себе дорівнятись!» — Мавка.
И, наконец, такие дивные, загадочные слова героини (к Лукашу):
«У тебе голос чистий, як струмок,
А очі — непрозорі»
(иногда поневоле думаешь: не о сегодняшней ли Украине с ее трагически «непрозрачными» глазами это сказано?)
У вдумчивого читателя, наверное, возникнет вопрос: а как же, при каких конкретных обстоятельствах, Леся работала над этой драмой-феерией (кстати, это официальное определение жанра произведения ее не удовлетворяло, она искала адекватного перевода немецкого слова Marchendrama)? Не будем дальше пересказывать сюжет «Лесной песни» — он достаточно известен, однако попробуем ответить на этот вопрос. Заметим только, что реалии быта и вообще жизни Ларисы Петровны Косач — не как выдающейся личности, а как члена определенного сообщества в контексте географии и времени — тоже интересны. Они подтверждают, что и гениальный художник обеими ногами стоит на Земле; но судить о нем следует — лишь по наивысшим достижениям! Итак, предоставим слово самой Лесе.
Письмо матери, Ольге Косач (Елене Пчилке), 3 июля 1911 г., Кутаиси:
«Живу себе, как и в Киеве, понемногу «просвещаюсь», но без значительных последствий. Кленя (Климент Квитка, муж писательницы. — И. С.) втянулся в работу, и я уже жду не дождусь того «отпуска» — вот уже 7-го июля должны дать. Я раздумываю, ехать ли с ним в горы, — мало у нас денег, а еще же и о зиме нужно позаботиться, на всякий случай, кроме того, боюсь далеко ехать на конях (в горы иначе не добраться), да и зубы могут задержать — как раз начала их пломбировать, потому что уже дальше ждать нельзя... Приступила я к новой «улите» — фантастической на сей раз — voila (От — фр.)», — это первое упоминание о «Лесной песне».
Письмо Ф. Петруненко (знакомому), 10 июля 1911 г., Кутаиси:
«Я мало до этого времени сделала, потому что сначала все отдыхала после дороги и немного домашними делами нужно было заняться, а затем, как полили большие дожди, то я неважно чувствовала себя и была ни к чему не годной. Однако кое-что старое закончила, да и новое начала, как на такую работницу, то и то хорошо» (опять упоминание о начатой драме).
Письмо сестре, О. П. Косач, 29 июля 1911 г., Кутаиси:
«До октября надеюсь пересмотреть как следует рукопись — если переезды, здоровье или что-то другое не помешает. До сих пор мне не позволяла сего сделать сначала некоторая домашняя работа, а вот недавно «нашел стих» писать, то я кое-что из давнишнего завершила, а кроме того, написала драму — поэму в трех действиях дней за десять («Лесная песня»! — И. С.), с каким-то таким импетом (подъемом; вдохновением; возбуждением. — И. С.), что даже не могла ночью спать, а днем есть, аж Кленя уже боялся за меня и раз даже заставил выпить брому. Как я ее закончила, то таки немного занемогла — была t°38° и достаточно большой упадок сил, так что меня немножко подкосило, но теперь уже ничего. Может, такой t° способствовало еще и то, что у нас весь июль дожди лили, так что на солнце почти не пришлось бывать. Более приятно было бы думать, что виной всему дожди, а не драма, потому что неужели из-за каких-то там почек придется сокращать свои произведения? Когда-то я могла по три недели кряду интенсивно писать, еще не так давно — по две, а это уж неужели на одну съеду? Здоровье мое, то есть вид и самочувствие, такое же, как ты видела в Киеве, а t° почти ежедневно 37,4 (ниже 37 бывает редко)... Но все это сугубо объективное и ничто субъективное не мешает, за исключением нескольких дней, когда просыпались боли в почках, только тех дней было мало.
Посылаю тебе фотографию (домашнюю). Не думай, что сие наша «обстановка» — мы живем в чужом доме, а из нашего там только два складных кресла с моим вышиванием.»
Письмо матери, Елене Пчилке, 20 декабря 1911 г., г. Хони (Грузия):
«Успех «Лесной песни» среди вас (родных и близких. — И. С.) считаю большим триумфом для себя, тем более что на него не надеялась почему-то. Мне казалось, что ты не одобряешь такого стиля... А я все же сама «неравнодушна» к этой вещи, потому что она дала мне столько дорогих минут экстаза, как никакая другая. Относительно импульса от Н. Гоголя, то его, насколько могу уловить сознанием, не было. Мне кажется, что я просто вспомнила наши леса и затосковала за ними. А то еще я и издавна ту нимфу «в уме держала», еще аж с того времени, как ты в Жаборице мне что-то о нимфах рассказывала, когда мы шли по какому-то лесу с маленькими, но очень пышными деревьями... Видать, уже нужно было мне ее когда-то написать, а теперь почему-то настало «удобное время» — я и сама не пойму, почему. Очаровал меня этот образ на всю жизнь.
«Лесную песню» я потом так перенесла, что боялась возврата зимней истории (обострение болезни, которая стала через полтора года смертельной. — И. С.), другие дела меньших страданий стоили, но ни одно не минуло даром, — уже пусть никто не скажет, что я «ни горя, ни болея» добываю себе лавры, потому что таки в буквальном значении горю и болею каждый-прекаждый раз. Да еще, как специально, — едва приступлю к какой-то спокойной работе, так и «накатит» на меня какая-либо непобедимая, деспотическая мечта, мучает ночами, просто пьет кровь мою, по правде говоря. Я временами аж боюсь этого — что это за мания такая?»
Письмо Агафангелу Крымскому, 14 октября 1911 г., г. Хони (Грузия):
«Если хорошенько поразмыслить, то перелома я никогда не испытала, хотя, наверное, эволюция была и у меня. Жизнь ломала только обстановку вокруг меня (ну, и кости мои, как бывало), а нрав мой, установившись слишком рано, никогда не менялся и уже вряд ли и изменится. Я человек эластично-упрямый (таких много среди женщин), скептическая по разуму, фанатичная в чувствах, к тому же давно усвоила для себя «трагическое мировоззрение», а это так хорошо для закалки.
Я и теперь не понимаю, что именно мешало нам чаще и дольше видеться? Неужели усмешки Ваших тогдашних приятелей над нашей приязнью? (Вы что-то говорили мне о том в Тифлисе.) Вот уже могу сказать, что до того преславного господина «Qu’en dira-t-on» («Что будут говорить», франц.) мне тогда (да и всегда) не было никакого дела, тем более, что он никогда не награждает за поданные ему жертвы.
Зачем думать о катастрофах, дорогой товарищ? Над всеми нами они висят, и, к счастью, мы не знаем, когда они обрушатся на нас. Вот я приглашаю Вас в гости, отмеряно ли мне столько жизни, чтобы я могла «дождаться того праздничка»? Правда, берлинское «светило» отмеряло мне 15—20 лет, но пять уже минуло с того времени, последние пять, может, будут такие, что и на жизнь мало будут похожи, следовательно, остается 5—10 лет более-менее порядочных (жить Ларисе Петровне оставалось один год и девять месяцев. — И. С.), а когда и дальше мы будем так, как до сих пор, видеться, «что за пять лет по три часа», то — сколько сие выйдет — подсчитайте сами. Между тем, я могу прожить столько, сколько Победоносцев (80 лет. — И. С.), на зло всем светилам, — я же, говорю Вам, ужас какая упрямая».
«Ні! Я жива! Я буду вічно жити!
Я в серці маю те, що не вмирає».
Это говорит Мавка, бросая вызов Марищу («Тому, що в скалі сидить») — емкому символу (то есть сконцентрированному, уплотненному прозрению) смерти, забвения и мрака. Бросала всю свою жизнь этому Марищу вызов и Леся Украинка. Но более того: каждой нации (а нашей-то наверняка!), чтобы выжить духовно (как знать, может, и физически) и преодолеть современное Марище, нужно найти в своем сердце и уме, своей истории «то, что не умирает». Это замечательно понимала Леся. Будем искать. И будем уверены в одном: речь идет точно не о «пиве «Оболонь» — гордости твоей Родины» (из циничной рекламы). И даже — страшно сказать — не о Евро-2012. Идет речь о чем-то несравненно более высоком...
