Говорить о Вознесенском тяжело и легко. Тяжело — потому, что его уже нет, легко — потому, что он есть. Этот оксюморон становится понятен, если мы говорим о гениях. Уходя из физической жизни, они остаются в нашей жизни духовной, как оглашенная тайна.
Сволочью ль стану,
волком ли стану —
пусть брешут псы.
Наша любовь —
оглашенная тайна.
Не для попсы.
Эти пронзительные, интимные строчки написаны поэтом в зарубежной клинике, где, осмысливая прожитую жизнь и болезненно ощущая негативные, опустошающие рефлексии общества, поэт пришел к грустной модели взаимодействия современного общества и личности:
Мы вне общественного
участья.
Век проживем.
Только вдвоем причащаемся
счастьем,
Только вдвоем.
В какой-то мере эти стихи — вызов выстраданному высокому чувству Маяковского к Татьяне Яковлевой, где поэт, совершая роковую ошибку, густо окрашивает свою любовь в политический кумач:
В поцелуе рук ли,
губ ли,
В дрожи тела
близких мне
красный
цвет
моих республик
тоже
должен
пламенеть.
По этому знаковому отношению двух выдающихся поэтов к одному и тому же сакраментальному предмету человеческой страсти можно судить о трансформациях времени, о девиации шкалы ценностей, о падении (или взлете), о деформации (или восстановлении разломов!) нашего духовного мира. Во всяком случае — это великая исповедь (о времени и о себе) двух больших поэтов, посетивших сей мир, как сказал Тютчев, в его минуты роковые.
У Вознесенского апостольский цифровой код. Он родился 12 мая 1933 года (12 апостолов, 33 — земной срок жизни Иисуса Христа), умер в возрасте 77-ти лет. Колокольные две «семерки» прихотливо добавились к третьей семерке (стихи «Семь я»), образовав название народного портвейна «777», распространение которого в народе равнозначно распространению стихов поэта.
Цифры щедро рассыпаны в творчестве Вознесенского. Их нумерологический ряд имеет пророческий, а порой трагический оттенок. «Нас мало, нас, может быть, четверо!» — с сожалением сказал Вознесенский в одном из стихотворений, посвященном Белле Ахмадулиной. Поэт имел в виду себя, Беллу Ахмадулину, Евгения Евтушенко и Роберта Рождественского — ударный отряд знаменитых шестидесятников, собиравших стадионы. В эту обойму из поэтов текущего и последующих поколений никто больше так и не ворвался.
Если раньше, подводя черту, поэты писали стихи-завещания (Державин, Пушкин, Шевченко), то поздняя плеяда великих поэтов обновила жанр, придав ему эстафетный характер, наполненный грустью ожидания преемника.
Ощущение своего лидерства почти под занавес жизни в сердце знаменитого Вознесенского рождает ностальгический мотив по равновеликим, по их крайне ограниченному количеству. На этот раз это чувство выливается в тоску по духовному наследнику. Андрей Андреевич, понимая неизбежность ухода, молитвенно просил судьбу:
Чтоб кто-нибудь меня понял —
Не часто, ну хоть разок —
Из раненых губ моих поднял
Царапнутый пулей рожок.
Услышит ли новое поколение, которому поэт завещал свое творчество, итоговый крик обнаженного сердца? Хотелось бы, чтоб услышало, ибо прикосновение к Вознесенскому — это прикосновение к необыкновенной, парадоксальной и интеллектуальной поэзии, которая не может оставить равнодушным самого требовательного читателя. Великий архитектор стиха, реформатор рифмы и формы, король метафоры и аллитерации, Вознесенский был и остается одним из самых талантливых и выдающихся поэтов нашей эпохи. Тончайший лиризм и предельная смысловая компрессия интеллектуального текста делают поэзию Вознесенского неповторимым явлением в мировой литературе. Его стихи и проза, а это в общей сложности более 40 книг, — стихия неожиданных образов и неординарных мыслей. Чутким сердцем, подобно обнаженному нерву, воспринимал он вибрации нашего времени и точно и своеобразно воплощал их в материю стиха. Ему, как и многим великим поэтам, было присуще обостренное, болезненно-беспредельное чувство совести и великое гражданское чувство родины, выражая емкость которого он назвал его эротическим.
Поэтически осмысливая прошлое и заглядывая в будущее, Вознесенский жил и творил в настоящем, невзирая на все удары судьбы, на травлю, непонимание и творческое одиночество.
Это чувство будет преследовать его всю жизнь, и, как Маяковский, он будет вылизывать чахоткины плевки нашей загрязненной повседневности шершавым языком плаката своей атакующей поэзии.
Большая человеческая скромность Вознесенского проявилась не только в том, что он жертвенно уступил Нобелевскую премию другому номинанту, но и в той, свойственной воистину великим людям, самоиронии, с которой он оценивал себя.
Лицеиста Пушкина «заметил и, в гроб сходя, благословил» Гавриил Державин, Андрея Вознесенского, когда ему было 14 лет, благословил сам Пастернак. Он ответил юному дарованию, приславшему мэтру свои стихи: «Я — в больнице. Слишком часто стали повторяться эти жестокие заболевания. Нынешнее совпало с Вашим вступлением в литературу, внезапным, бурным. Я страшно рад, что до него дожил. Я всегда любил Вашу манеру видеть, думать, выражать себя. Но я не ждал, что ей удастся быть услышанной и признанной так скоро».
Воистину моцартовское начало. Далее — внушительная по мастерству и выразительности поэма «Мастера», сразу поставившая молодого поэта в один ряд с лучшими и широко известными поэтами страны.
Восхождение на поэтический олимп было стремительным и знаковым. В своем исследовании феномена этого периода жизни Вознесенского Ирина Гринева пишет: «Судьба благоволит к нему и дальше. Его стихи переводят на иностранные языки, он выступает в самых крупных аудиториях не только России, но и в Париже, Нью-Йорке. Nouvel observateur пишет: «Вознесенский — самый великий из ныне живущих поэтов России». Он пользуется успехом у элиты московской художественной интеллигенции из окружения Пастернака — Рихтер, Журавлев, Нейгауз, Асмус, Андроников Лиля Брик, актеры МХАТа. Поездки за рубеж дарят ему знакомства с самыми крупными величинами европейской и американской культуры, на юношескую ментальность российского поэта обрушивается искусство Пикассо, Шагала, Миро, Арагона, поэзия американского авангарда».
Позже пошла черная полоса, из которой поэт выкарабкивался долго и болезненно. Талант и время спасли поэта. XX и XXI векам он ответил всплеском высокого поэтического искусства. Глубина, неповторимость, тончайшая материя духовного мира и насыщенная энергетика его стихов потрясает и захватывает. После Вознесенского сказать уже нечего, по крайней мере, трудно сказать лучше.
Сняв ироническую маску «овечки черной шерсти» (пришло время!), Вознесенский, наконец, четко дал понять своим «безукоризненным коллегам» who is who:
Живи, страна, стихи муссируя,
Меня, как своего, броня.
Конечно, я не вся Россия,
Но нет России без меня.
Поэт прав. Но без него нет не только России, без него нет мировой литературы. Таков масштаб личности Вознесенского.
Вознесенский посвятил Василию Аксенову ностальгическое стихотворение под названием «Шестидесятые». Вот строки из него:
Подобно самураям,
живет в займы народ,
но мы не вымираем,
мы — мамонты свобод.
И, может, динозавры.
Шалея от побед,
прощаемся «до завтра»,
а завтра у нас нет.
«Нас мало, нас, может быть, четверо...». Добавим туда Аксенова, Окуджаву и Высоцкого (думаю, Андрей Андреевич был бы не против) — получится «Семь я», — семерка знакового цифрового кода Вознесенского, которая была вчера, есть сегодня и непременно будет завтра, вопреки печальному пророчеству великого поэта современности.
У настоящих поэтов нет даты смерти, есть только дата рождения. Вознесенский родился 77 лет назад, ощутив на себе все изгибы и искривления сложного и противоречивого времени: от державного рыка необразованного Хрущева, по-хамски громящего передовой отряд шестидесятников, до всемирного признания и всенародного почитания. Имя Вознесенского в истории человечества будет стоять в одном ряду с такими гигантами, как Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Пастернак.
Вознесенский не вышел ростом, у него не было харизматической внешности Блока, скульптурной отточенности Пастернака или монументальности внешнего облика Маяковского, но внутреннее ощущение чужой боли вызывало на его лице неповторимое выражение сострадания, что приравнивало его к лику святых. Вознесенский монументален в стихах. Этим он по-своему велик и по-своему интересен.