Павел Вольвач, поэзия которого всегда на грани, незаметно сходит в бездну; бездну мегаполиса, который в его воображении единится со степью — и поэт мчится, словно призрачный поезд, мимо небоскребов и ковылей. «Сонце встає протиночі з того боку Дніпра...». И где этот потусторонний мир — в мегаполисе или в степи — не разберешь. Степь — эфемерное царство, где властвует «давнє дике східне божевілля». Восточное, потому что Вольвач с Востока Украины (родился и вырос в Запорожье); древнее — потому что нациеобразующая этно-культурно-культовая мешанина присутствует в степях Приднепровья уже тысячелетия («тайного степу кров затамована»); дикое — потому что степь по определению Дикая. И только натурам сверхтонким дано почувствовать ее космогоническое, миросозидательное назначение и звучание...
Непринужденная беседа с одним из знаковых поэтов современной Украины.
«И БЫЛ ТОТ КАЗАК ВОЛЬВАЧ ОЧЕНЬ ЗНАЧИТЕЛЬНОЙ ФИГУРОЙ...»
— Павел, я не знаю ни одного другого современного украинского поэта, вокруг которого ходило бы столько противоречивых слухов. Говорят, например, что фамилия Вольвач не украинская, а немецкая...
— Это не так. У меня и по отцовской, и по материнской линии все из Запорожского края. Моя мать из села Биленького, ее фамилия Пазюк, а отец из степного края между Ориховом и Токмаком. Махновский такой треугольник. Корни рода и фамилии — Гетманщина, Черкасщина. Хотя, если уже на то пошло, были в роду и немцы-колонисты, и греки, кажется, и сербы. А как иначе — это Запорожье, наша Америка...
Сегодня все кинулись искать в своей родословной шляхту, дворянство, оттопыривать мизинец и говорить: «Рюриковичи мы!» Я в этом плане спокоен, хотя искушение тоже возникает. Могу вспомнить нашу поэтессу ХІХ века Марусю Вольвачивну, которая в биографии четко пишет: «Я — казацкого рода...» Впрочем, она из Слобожанщины, а у меня все из степей да еще, согласно документам, в Черкасской области была и до сих пор есть ветвь Вольвачей (ударение на последнем слоге). Вольвачи этой ветви были среди старшины Хмельницкого — только тогда фамилия писалась «Волевач».
— И что это значит?
— Не знаю. Когда слышат мою фамилию, возникает два варианта. Во-первых, производное от названия известной марки шведского авто. А во-вторых, от слова «воля». По моему, это все слишком примитивно. А недавно мне известные писатели Вячеслав Медвидь и Николай Семенюк рассказали, что откопали где-то книгу, изданную небольшим тиражом в Белой Церкви, — там говорится о зимовке казака Вольвача на землях Вольностей Войска Запорожского. И был тот казак Вольвач очень значительной фигурой... Но — еще раз повторяю — вешать на уши развесистую клюкву, искать всякие ветвистые кроны и препышные гербы а la Мартын Боруля не хочу. Смешно...
— Почему же, может, оно и полезно время от времени копаться в прошлом своей семьи ради имиджа...
— Когда оно настоящее — бесспорно, а вот выдумывать что-то — нет, благодарю.
— Может, наоборот, слишком много в Украине поэтов казачьего рода или из села, может, не хватает нам такой модной в наше время в Европе многокультурности? Европейцы очень гордятся тем, что культур у них много и все они разные, а у нас одни казаки. Такое впечатление, что больше никого здесь не было...
— Так я же и не говорю, что я казак! Тем более в шароварно-гротескном смысле «будьмо-гей!». Я тот, кто я есть: родился в городе Запорожье. Это большой пролетарский индустриальный центр, почти миллион жителей, среди которых «потомственных казаков» определить теперь сложновато... Давай отойдем от стереотипов. Почему-то когда говорят «Запорожье», то представляют или усы с оселедцами, или сталеваров, или некую безжизненную плоскость: «Восток — выжженная пустыня»...
— А русскоязычность тамошнего населения — тоже стереотип? Как так случилось, что ты стал писать и говорить по-украински?
— Банальный вопрос. Ну, так случилось. Я считаю, что украинцем можно вырасти и в Северодонецке, и в Нижнем Тагиле, и где угодно. Хотя раньше это было сложнее. Признаю, были трудные моменты и у меня. Но то, что случилось именно так, — это нормально. На формирование моего украинского мироощущения повлияло несколько факторов. Если коротко — родители, братья отца — мои дяди, и книги.
«ОБЩЕНИЕ С ВИНГРАНОВСКИМ — КРУЧЕ ЛЮБЫХ ПРЕМИЙ...»
— Вернемся к побасенкам о Вольваче... Тебя вообще не раздражает такое количество мифов о тебе? Один из мифов — твое знакомство с Николаем Винграновским. Из твоих интервью известно, что в последние годы жизни выдающегося поэта ты ходил у него чуть ли не в фаворитах. Далеко не все в это верят, далеко не все готовы это подтвердить. Что можешь сказать в свое оправдание?
— Оправдываться мне не в чем. Разве что уточнить, что я никогда даже не намекал на какую-либо «фаворизацию». Для меня знакомство, близкие отношения, а под конец, не побоюсь этого слова, и дружба с Николаем Винграновским — это один из самых больших подарков жизни. Понимаешь, литература — иерархическая, состязательная вещь. Одни, как бирюльками, увешиваются премиями, другие хвастаются грантами или переводами, а мне важнее и амбициознее было сидеть с Винграновским в его «кабинете», или пить пиво в лоджии или парке на лавочке, которую он называл «рестораном под магнолией», или — у костра на Десне и говорить обо всем на свете... В последние годы он вел очень замкнутый образ жизни — десятилетиями не посещал Союз, нигде не появлялся. Просто сидел дома и писал или выезжал на природу. Свидетелей того периода его жизни мало. Тем более что у в каждого свой Винграновский. У меня — свой. С другой стороны, я не собираюсь задним числом становиться ближе, чем я был. Мне это ни к чему. И соревноваться, кто знал его больше и дольше, тоже не собираюсь. Тем более что по времени я был знаком с Николаем Степановичем меньше многих — всего-навсего семь лет.
— Лично мне очень близка проза Николая Степановича. Что ты о ней думаешь?
— Это бесспорное достижение нашей литературы, вершинное. Винграновский очень трепетно относился к языку. От него часто можно было услышать: «Точно!» То есть точное слово, точное высказывание. Он много боролся за то, чтобы слово к слову ложилось плотно, словно шар в лузу, чтобы была звукопись, чтобы цвели краски... Поэтому в его прозе, помимо кинематографической оптики, изобилует поэтическая витиеватость. Может, для кого-то даже излишняя. Это на любителя. Кое-кто, знаю, сетует — мол, слишком красочно... Рассказы и повесть «Манюня» еще нормально воспринимаются такими критиками, а вот роман о Наливайко упрекают в неправильной архитектонике, неструктурированности и т. д.
— Одним словом, нестандартный был писатель. По-моему, упомянутый роман «Северин Наливайко» просто необходимо перевести и издать в Европе. Это как раз то, что будет интересно.
— Безусловно! К слову, не так давно мне на глаза попал один его якобы «детский» текст — «Козак Мамарига». Так свежо, талантливо, как будто каким-то серебряным пером! Вот бы, скажем, взять и перевести на французский! Но скажи мне, кто и когда поставил бы такой вопрос: перевести Винграновского? У нас же никто не думает о ближнем своем. И первооснова этой печальной тенденции — банальное украинское жлобство.
— Тебе в этом смысле повезло больше — тебя все-таки перевели на турецкий язык.
— Действительно, роман «Кляса» переведен Омером Дерменджи, переводчиком известной «Роксоланы» Загребельного, и должен выйти где-то в мае-июне в стамбульском издательстве «Диалог-Евразия». Презентация же планируется на осень.
Готова переводить и Елена Мариничева из Москвы. Но нет денег. Ну, когда-то же, может, будут...
— Последний скандал вокруг тебя — это выход в финал Шевченковской премии с одновременным выдвижением на получение антипремии от «Литакцента» — «Золотой бульки». Как ты сам объясняешь этот феномен?
— Ну, почему же скандал? Вообще, тебя послушать, так вокруг меня только одни скандалы. А ведь это далеко не так. Тихо себе живу, никого не трогаю, пишу. Слава Богу, в Киеве мне в последние годы пишется очень интенсивно. Это главное, а не какие-то там скандалы и мифы.
— Пишется что? Стихи или роман? Помню, ты еще год назад говорил, что работаешь над новым романом...
— Стихи пишутся. Вот пишутся, и все. И перебивать это чем-то другим, мне кажется, было бы неправильно. За последние три года у меня вышли две книги. В 2009-м в издательстве «Факт» вышел в свет «Триб», в 2010-м — «Вірші на розі» («Ярославів вал»), а в этом году готовится к изданию новый сборник «Судинна пошта». Иллюстрации выполнил мой друг, поэт, прозаик, литературный критик Олег Соловей. Мы оба «схидняки», и это сейчас, возможно, самый близкий для меня в украинском культурном пространстве человек. Думаю, интересно, когда один поэт иллюстрирует своими произведениями книгу другого...
«ТРИБ» БЫЛ ВЫДВИНУТ НА ШЕВЧЕНКОВСКУЮ ПРЕМИЮ-2010
— Почему же так скромно? Она же вышла в финал!
— Было такое. Единственная ремарка: с 2010 года в положении о премии появилось дополнение — в номинации «литература» только одна премия. Это, на мой взгляд, противоречивая штука. С одной стороны, таким образом вроде бы поднимается престиж награды, а с другой — об этот камень будут спотыкаться все: и претенденты, и члены жюри. Ведь как выбирать между прозой и поэзией? Трудно. Практически невозможно. Об этом и Василий Герасимьюк говорил. Ну, да пусть разбираются.
— С Шевченковской премией понятно. А что с «Булькой»?
— Да кто его знает. Где-то я понимаю причины этого, но Бог с ним. И эта «булька», и бульки, которые за ней стоят, меня мало касаются. Можно было бы что-то и ответить, но зачем? Есть ведь дела поважнее. Плюс давно заметил: если не размениваешься на разные мелочи и негативы, лучше пишется. Приходит настоящее слово и светлые люди.
