1 июня не стало Андрея Вознесенского.
Вознесенский был человеком-танкером, который выламывался из всевозможных систем. Система — это прежде всего слаженный механизм. А Вознесенский — больше любого механизма, потому что Поэт живет на вершине.
Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворон,
слетая на поле нагое.
Я — Горе.
Я — голос
Войны, городов головни
на снегу сорок первого года.
Я — Голод.
Я — горло
Повешенной бабы, чье тело, как колокол,
било над площадью голой...
Я — Гойя!
Российские шестидесятые были временем борьбы за Человека, временем сопротивления и неповиновения тоталитаризму. Вознесенский нашел себя в эстетизме. Фактически (как и Бродский) он был еще одним «тунеядцем» на теле имперского Советского Союза. Как известно, таких «тунеядцев» и так хватало — это же все члены Политбюро, их вассалы, вассалы их вассалов... А Вознесенский показал абсурдность такого стремления. Человек рожден для цели-в-себе. Его стихи 70-х были вызовом, но не были авангардными в плане поэтики. Авангард Вознесенского (вспомнить хотя бы сборник «Антимиры») — в порыве к человеку, в стремлении жить вне идеологических ограничений.
Мир Вознесенского — это антимир по отношению к советской действительности. Поэт в своей жизни был достаточно близким к театральному искусству. Театр, как известно, создается на диалоге и сопереживании. Это свидетельствует, прежде всего, о том, что поэзия Вознесенского была «диалогической», она разговаривала с человеком во Времени.
Поэтому и доставалось ему хорошо: Хрущев кричал, что Вознесенский может забирать паспорт и убираться (только звонок Кеннеди спас «тунеядца»). И Поэта, безусловно, приютили бы в других странах. В середине ХХ в. США были этим прибежищем для инакомыслящих, бежавших из стран соцлагеря. Так бежал Солженицын, создатель другого российского антимира. Но судьба Вознесенского — иная.
Cоветская власть запустила миф о том, что он — Поэт-буржуа, которого уважала власть во все времена. Но что же этот поэт сделал? Он сопротивления не оказывал, напротив, был почитаем политверхушкой; книги поэта выходили массовым тиражом, когда на других поэтов расставляли капканы. Все это печальные вещи, которые можно разве что констатировать, чтобы записать в истории культуры ХХ в.
Сегодня времена вроде бы другие. Пришли новые поэты, которые считают, что писать надо обязательно без рифмы, ибо рифма мала для новых гигантов. Пришли те, кто боятся слова «нация», «народничество». Вознесенский писал по-новому, вызывающе, ломая традиции, но, вместе с тем, он мастер классических форм, его поэзия углублена в пространстве человеческого существования. В свое время Вознесенскому посчастливилось быть собеседником Сартра и Хайдеггера. Был другом Артура Миллера и Роберта Кеннеди.
Поэт прекрасно понимал, что человек живет в языке.
Национальная культура — это традиция и постоянное противостояние с традицией. Поэт может писать с рифмой и без, с ритмом и без, — главное, чтобы поэзия говорила с сердцем. Вознесенский никогда не был старомодным. Эстет до последней капли, он не знал условностей времени. Поэтому и известие о трагическом уходе Мэтра вызвало боль в сердце мировой культуры. В поэзии Андрея Андреевича всегда мысль преобладала, поскольку в осмыслении слова человек находит себя.
В его стихах не приходится искать пафоса или дидактики, но эта поэзия имеет лечебные для души свойства. И главное — никто не может сказать, что эта поэзия «народническая», «плакатная». Вознесенский является эталоном русской поэзии второй половины ХХ века, поскольку доказал, что тема «Человек» неисчерпаема, а произведение без «человеческого» — искусственно.
Что и говорить о драматической поэме «Юнона и Авось»! — это произведение войдет в историю российского искусства. Хрипло-ломкий голос Караченцева удивительным образом сочетался с трагическим мелосом поэтического слова. Так сегодня не пишут. А еще 20 лет назад поэзия должна была раздирать душу, чтобы голая душа не могла подцепить cholera sovietica.
Наконец, у Вознесенского был иммунитет от тоталитарности. Он пришел в пространство литературы, благоговея перед Борисом Пастернаком, которому выслал свои стихи. И Пастернак поддержал молодого талантливого поэта.
Вознесенский был человеком «старой эпохи», в которой человек сражался с системой ради свободной жизни, уважал своих коллег, имел настоящих друзей, зная, что только вместе можно противостоять системе Зла. Это были художники, которые прошли закалку огнем жизни. Но они безумно любили эту жизнь. И любили свою страну.
Находясь на расстоянии, они создавали свою настоящую высокую культуру на других континентах: не стоит недооценивать влияние Вознесенского на американскую культуру, в частности поэзию; он был близким приятелем Алена Гинзберга.
Бегите — в себя, на Гаити, в костелы,
в клозеты,
в Египты —
Бегите!
Ревя и мяуча, машинные толпы дымятся:
«Мяса!»
Нас темные, как Батыи,
Машины поработили.
В судах их клевреты наглые,
Из рюмок дуя бензин,
Вычисляют: кто это в Англии
Вел бунт против машин?
Бежим!..
Я был удивлен, когда несколько лет назад узнал, насколько популярной в семидесятые-восьмидесятые годы была поэзия Вознесенского на Гавайях. Вознесенский был одним из немногих поэтов, запечатлевших в слове свою встречу с Мерилин Монро. Он был «американским» поэтом, который шел своим «русским» путем: не копируя американскую поэзию, а стремясь к обновлению своей поэтической традиции.
Уходит не просто Человек, а Эпоха, часть величественного Времени. Уже не стало Павла Загребельного, Николая Винграновского, Александра Солженицына, Чингиза Айтматова, Риммы Казаковой... Осталась когорта поэтов, творивших искусство сопротивления, чтобы спасти от тоталитарного забвения человека. Но это искусство всегда существовало в этической и моральной плоскости.
Стихи не пишутся — случаются,
как чувства или же закат.
Душа — слепая соучастница.
Не написал — случилось так.
