«І без огня, і без ножа
Стратеги Божії воспрянуть
І тьми, і тисячі поганих
Перед святими побіжать...»
Т.Г. Шевченко
От памятника Шевченко шли мы с зажженными факелами протеста в 1960-х, в эпоху Клуба творческой молодежи, Василя Стуса, Аллы Горской, Вячеслава Черновола и Василя Симоненко, а ныне от памятника Кобзарю пришли на майдан Незалежности сегодняшние студенты, возмущенные антиевропейским предательством их надежд на справедливость, на честный суд и европейские ценности в изнасилованной промосковскими олигархами Украине, — когда в воздухе витало уже не отчаянное «Чи діждемось ми Вашингтона з новим і праведним законом?», а мощное и жилистое «Не вмирає душа наша, не вмирає воля, і неситий не виоре на дні моря поле!»
Нечеловеческая расправа с мирными студентами пробудила всю Украину, и Евромайдан стал символом нового украинского виденья мира в целом и себя в нем.
Этого всегда боялись власти предержащие. «Боюсь, например, — писал либеральный, как по тем временам, академик Леонид Новиченко во время так называемой оттепели, — что юноша, который оканчивает советскую школу, больше запомнит из Шевченко образ топора с обухом, который надо оттачивать «миром, громадою», чем образы, скажем, бессмертного Прометея и нетерпеливое ожидание «апостола правди і науки». Для наших молодых на Евромайдане Прометей хотя и герой, но не идеал, поскольку — «прикованный». Рожденные уже после обретения Украиной независимости, наша молодежь уже органично не воспринимает идеологию цепей и кнута, даже загримированных под «государственный интерес» и «беспокойство о народе» — «Нас багато — нас не залякати!» — уже скандировали они тысячеголосо на крещатицкой мостовой. Явление полностью новое — и Европа смотрит теперь на нас удивленными и восторженными глазами — откуда в коррумпированной Украине с ее безумным гнетом и бесправностью такая толерантность, такая культура протеста и самоорганизованность, такая непреодолимость собственного достоинства, такая тяга к прямостоянию?
И словно в противовес всему этому — власть всеми доступными ей каналами берет себе в сообщники Шевченко, обещая провести в марте его 200-летний юбилей с невиданным размахом, во вселенских масштабах — как здесь не вспомнить постылой советщины, которая упорно подавала Кобзаря исключительно в русском контексте, изымая из него все, что этому контексту органично противилось? А он смотрит на нас, сегодняшних, мудрыми глазами вечности — и не молчит.
Как театральный режиссер, я не удивляюсь тому, что «Гамлета» ставят уже четыреста лет подряд — сотни режиссеров, тысячи актеров — и каждый раз по-другому, в другой интерпретации — то есть каждый «от себя». При этом сам текст играет в этом удлинении жизнь Шекспировского шедевра не доминантную роль, или, скажем так, э в этом процессе есть что-то намного важнее вербальной логики и ее модификаций, актуализации определенных содержательных соединений, фраз, отдельных сцен и определений. Речь идет о самом духе и легенде «Гамлета», которые каждая новая эпоха только усиливает, наполняя новой художественной плотью и кровью. Без этих духовных переосмыслений и новонаполнений «Гамлет», возможно, стал бы просто одним из шедевров прошлого наподобие «Илиады», «Песни о Роланде» или «Слова о полку Игореве».
Что-то такое для меня происходит с Шевченко, и каждая новая генерация по-новому переосмысливает его как Поэта, Философа и Пророка — добавляя к его сущности что-то сугубо свое, приобретенное эпохой и личным опытом каждого из нас.
Студенты подсчитали, что в моих «Дневниках без купюр» (издал 30 томов, 1956—1972 — половину запланированного) — более тысячи ссылок на Шевченко; он зримо и незримо присутствует во всех моих рефлексиях, запросах и ответах самому себе, и это нормально для нас, украинцев, потому что он — это все мы, это — Украина, это — извечное в нас и неистребимое.
И речь идет не о поэзии как таковой. Со школьных лет поэтами для меня были Рыльский и молодой Тычина, гибкий Бажан и откровенный Сосюра, Мандельштам, Ахматова, Пастернак, впоследствии — Василь Барка, Плужник, Зеров и Богдан-Игорь Антонич, мои современники — Иван Драч, Николай Винграновский, Лина Костенко, Иван Свитличный и Игорь Калинец, Рильке, Аполлинер и Тагор, которых я начал переводить, когда мне закрывали спектакли... Они были для меня маги таинственных словосочетаний, алхимики новых содержаний и намеков, они умели совмещать, казалось бы, несовместимое, высекать божественную искру метафорического огня, называть вещи и явления, то есть выкристаллизовать его ранее скрытую сущность.
Шевченко к поэтам в таком смысле для меня не принадлежал — он ничуть не заботился о поэтической форме и технике стихотворения, не забавлялся метафорами и неологизмами, не шифровал содержание игрой слов, не кичился эрудицией и словно не пытался соревноваться с Пушкиным или любимым Лермонтовым, даже с «народолюбцем» Некрасовым; Шевченко был явлением абсолютно иного рода. Но его простые и глубоко эмоциональные строки западали в душу сразу и навеки — «Якби ви знали, паничі...», «Поховайте та вставайте, кайдани порвіте...», «Реве та стогне Дніпр широкий...» (это написал 23-летний юноша!), «Неначе цвяшок, в серце вбитий, оцю Марину я ношу», «Кохайтеся, чорнобриві, та не з москалями...» или — трагедийно-отчаянное «Погибнеш, згинеш, Україно, не стане й знаку на землі!»
Юношей я воспринимал Шевченко не как какие-то там стихотворения — а как его мысленное общение лично со мной; чувствовалось, что он меня знает, предвидел мое появление на свет Божий и переливает свою душу в мою, чтобы я не стоял на распутье...
Как-то в Луцке в школе мы ставили «Гайдамаки» Шевченко — я играл одного из сыновей Гонты, которых он убивает по требованию фанатичной толпы. Боже, как я обливался слезами за этих невинно убиенных детей, как ненавидел всех, кто заставил Гонту совершить это кровавое действие! И только после того, как через несколько лет вжился в «Гайдамаки» Кураса (шедевр украинской театральной культуры!), понял, что для Шевченко этот вымышленный им сюжет (в жизни реальный Гонта не убивал собственных детей) является шоковым усилением украинского трагизма, родственным с древней античной драмой Судьбы — вспомним Медею, которая убивает своих детей, словно используя последнее средство протеста против вселенского предательства и коварства. «Гайдамаки» Шевченко гениальные именно этим, своим страшным трагизмом протеста против резни и вражды, против кровопролития невинной (в другом месте у поэта — праведной!) крови, следовательно — прочь тот строй, прочь ту жизнь, которая толкает людей на преступность, неправедность. Антагонистами преступности здесь выступают воля и свобода, месть оккупантам всех мастей и идея освобождения Украины.
У дошевченковских авторов народа (украинского) не было. Даже у Котляревского это всего-навсего «народ наський», то есть просто люд, группа, сообщество на определенные обстоятельства — не больше. (Хотя и здесь есть подвижники наподобие Низа и Эвриала). У Тараса Шевченко уже есть народ (как украинская целостность, как наследник казачества, как источник бунта и воли, как вестник украинского государства) — хотя у него еще нет нации и державы (в тогдашней Франции она уже есть, там национальный чин уже добывает в борьбе новое государство в новом смысле этого слова). Но тем Шевченко и гениален, что его поэзия на протяжении всего последующего развития украинского сообщества стала образцом созидания нации. Тем-то она и берет за душу, что говорит к каждому из нас словно из исконной глубины, возрождая наше родовое, сакральное.
Я помню уничтожение шевченковского витража Аллы Горской и Афанасия Заливахи высшими партийными чинами Киева и ректором КГУ — в те же дни шумного Шевченковского юбилея. В известной степени и я был тогда причастен к выбору лозунга как мотто витража:
«Воскресну нині! Ради їх,
Людей закованих моїх,
Убогих, нищих... Возвеличу.
Малих отих рабів німих!
Я на сторожі коло їх
Поставлю слово!»
— и советовал вписать последние четыре строки в витраж уже после его официального открытия. Но Афанасий был тверд в своем решении: «Если уж нам картоны утвердили — ни шагу назад!» Но картоны утвердили художники, а витраж разбила партийная власть, которая панически боялась гневного Шевченковского слова, да еще и увидев «Шевченко за решеткой», хоть это была обычная техника витража... Да и чему удивляться, когда одному из первых нововведенную Государственную премию имени Тараса Шевченко украинские лизоблюды верноподданно присудили тогда... Никите Хрущеву! «Раби, підніжки, грязь Москви» — все это не перевелось в Украине до сих пор...
Сегодня мы во второй раз за период Независимость вышли на Майдан. Янукович и его прелаты — не просто недостойная власть. Это власть оккупационная, которая объявила войну украинскому народу. Дело не только в том, что «семья» (язык не поворачивается сказать «родына»!) отобрала у народа его земли, имущество, благосостояние и надежду. Она осквернила сам дух Украины. Захват Президентом Межигорья не только имущественное и правовое преступление — это осквернение святого духа казачества. На этих землях в монастыре Межигорского Спаса оседали раненные и искалеченные славные запорожцы, некоторые из них даже ослепляли себя для кобзарского дела — «сліпі водили зрячий люд!»; здесь оттачивали свое мастерство народные художники, там были самые святые для Украины художественные промыслы, в плане их разрушения Янукович — достойный последователь косиоров, постышевых и щербицких.
Сегодня, во время ужасных фантазмов и оборотней, мы постоянно слышим со стороны властей предержащих и их подпевал хулу в адрес людей Евромайдана, которым приписывают и хулиганство, и бандитизм, и человеконенавистничество, и жажду крови; о коварстве относительно лидеров оппозиции нечего и говорить. Так когда-то свои же «братчики» очерняли имена Зализняка и Гонты — в угоду московским прихвостням:
Гайдамаки — не воины —
Разбойники, воры.
Пятно в нашей истории!
Наши современные «братчики» так же пытаются «подправить» украинскую историю, выдавая черное за белое, а белое за черное.
Это их сегодня ставит к позорному столбу Тарас Шевченко — наших неправедных прокуроров, продажных судей, озверевших «беркутовцев» вместе с коррумпированными министрами и антинародными депутатами:
«Брешеш. Людоморе!
За святую правду, волю
Розбійник не встане,
Не розкує закований
У ваші кайдани
Народ темний; не заріже
Лукавого сина;
Не розіб’є живе серце
За свою Вкраїну!
Ви — розбійники неситі,
Голодні ворони!
По якому правдивому,
Святому закону
І землею, всім даною,
І сердешним людом
Торгуєте?»
Гневное предостережение Шевченко сегодня актуально как никогда — опыт предков подсказывает Пророку, что мы сегодня накануне нового восстания народного духа. И он — возможно, для кого-то уже в последний раз — произносит нелюдям-оккупантам Украины свой ультиматум:
«Схаменіться ж,
Будьте люди,
Бо лихо вам буде,
Тяжке лихо. Дуріть дітей
І брата сліпого,
Дуріть себе, чужих людей,
Та не дуріть Бога!
Бо в день радості над вами
Розпадеться кара,
І повіє новий огонь
З Холодного Яру.»
Сегодня Холодным Яром стал киевский Крещатик. Тоже Яр, но — Горячий. С Евромайданом украинской Независимости. С евромайданами украинской Независимости во многих городах нашего молодого самостоятельного государства.
После смерти и захоронения Поэта царских чиновников долго пугала легенда, что в могиле похоронен не Тарас Шевченко — а туда положили освященные ножи — для повстанцев, которые только и ждут от Тараса сигнала на восстание.
У страха большие глаза, но дыма без огня не бывает.
Мы во второй раз вышли на Майдан. В этот раз фактором стало все то же стратегическое «Геть від Москви!», за которое поплатился жизнью в голодоморном 1933 году Мыкола Хвылевый, поставив выстрелом в собственный висок кровавую точку на украинском Расстрелянном Возрождении.
Отступать некуда. Позади — Украина. Украина с Тарасом Шевченко. Нам опять хотят подать его «под юбилей» расфранченным на «донецкий лад» — вне его пророческого сакрального содержания.
«Ничего, победили немецких — победим и донецких!», — весело бросил дядька на Евромайдане.
Будем же достойны высокого чина Шевченко! Впитаем в свои сердца его последнюю молитву:
«Молю, ридаючи, пошли,
Подай душі убогій силу,
Щоб огненно заговорила,
Щоб слово пломенем взялось,
Щоб людям серце розтопило,
І по Украйні понеслось
І на Україні святилось.
Те слово — Божеє кадило,
Кадило істини. АМІНЬ.»
