«Усі ми, Європо, так глибоко
стурбовані,
що деякі навіть убиті.
Чисть частіше Ютюби,
щоб тутешня жорстокість
не разила твоїх громадян»
C этих строк начинается стих львовской писательницы Галины КРУК, который она написала и опубликовала в «Фейсбуке» 18 февраля 2014 года во время расстрелов на Майдане. Ровно через пять лет это стихотворение на украинском языке процитировал председатель Европейского Совета Дональд Туск в речи в Верховной Раде Украины. Уже на следующий день Дональд Туск лично поблагодарил автора этого стихотворения во время своего львовского визита в университет Франко. А вскоре после этого с Галиной Крук встретился «День», чтобы пообщаться о Майдане и о том, как события последних пяти лет изменили украинскую литературу.
«НЕ СТИХ, А КРИК БОЛИ»
— Начнем все-таки со стиха. Как вы отреагировали на выбор Дональда Туска процитировать именно ваше стихотворение?
— Конечно, мне было приятно, точнее, даже не так — это была честь для меня. Но в действительности, когда писался этот стих, я вообще не думала в таких категориях — что это «мой стих», это была спонтанная эмоциональная реакция на первых погибших на Майдане, попытка доступным мне способом привлечь внимание людей вне Украины к тому, что происходит у нас, отчаяние оттого, что цивилизованный мир или не слышит нас, или почему-то не хочет вмешаться в эту дикую ситуацию, ведь защита базовых демократических свобод и ценностей была для Европы как будто привычным и общепонятным делом, а Будапештский меморандум — каким-никаким обещанием не бросить нас один на один с такими проблемами. Это уже впоследствии пришло понимание, насколько сложна и громоздка система европейских структур и международных реакций. А тогда это был, скорее, эмоциональный акт — крик боли. Многие мои друзья-поэты из разных стран откликнулись на этот текст и перевели его на свои языки. И он эмоционально объяснял людям в других странах, что у нас тогда происходило. То есть я не писала стих, а делала то, что должна была, то, в чем испытывала потребность. Поэтому я бы очень не хотела, чтобы акцент смещался на меня, потому что в первую очередь надо помнить о печальном поводе, по которому президент Европейского Совета процитировал мой стих, — 5-я годовщина смертей на Майдане. Поэтому для меня был неудобен тот»вау-эффект», с которым люди отреагировали на это, хотелось ответить на некоторые слишком восторженные отзывы в интернете наподобие «вы проснулись известной» или «Туск прославил вас» — «люди, спокойно, важно, не чей стих, а о чем он и для чего процитиован». И здесь как автор я рада этой актуализации, потому что стих проговорил и напомнил нам то тревожное состояние, ту боль и те переживания, которые за последние 5 лет притупились или вытеснились из памяти. В нашем обществе на уровне массовой аудитории принято, скорее, обращаться к классике — Шевченко или Франко, но не современному автору. Значительную часть людей удивило, что так можно, а тронуло — что это сделал уважаемый европейский политик на украинском языке, в контексте такой взвешенной и обстоятельной речи.
«МЕНЯ ТОГДА ПОРАЗИЛА ДВОЙСТВЕННОСТЬ СТАНДАРТОВ»
— Стихотворение, как крик боли, которое писалось, чтобы привлечь внимание. Услышала, по-вашему, Европа это крик? Достаточно ли вслушивалась в эти взывания и действительно ли должным образом поняла?
— На самом деле таких криков тогда было много, на «Фейсбуке» работала страница «Евромайдан» и с десяток других, которые распространяли и переводили информацию на разные языки (причем на волонтерских началах), многие украинские публицисты и писатели писали и объясняли наружу, что происходит у нас, некоторые европейские круглые столы и дискуссии были весьма ожесточенными (гибридная война велась уже тогда, армия российских ботов работала полным ходом). Я думаю, многие люди все это помнят и никогда не забудут. Понятно, что слишком инфантильно было бы считать, что эта неоднородная политическая Европа, раздираемая своими же внутренними различиями и противоречиями, могла бы каким-то одним шагом мгновенного все прекратить, изменить, разрулить. Я не политик и не специалист в дипломатических процедурах и механизмах, я просто понимаю, что все это вместе сыграло свою роль, дало эффект. Кто знает, что бы случилось, если бы не было этой гражданской активности, этих многих усилий многих людей в одном направлении на Майдане и вокруг Майдана. Помню, меня лично эти смерти на Майдане шокировали настолько, что казалось, привычный цивилизованный мир рассыпался на куски. И когда все рушится, а ты даже не можешь разместить на ФБ фото, на котором изображены окровавленные отец с сыном, или на Ютюбе видео, как людей на Майдане расстреливают в мирной территориально европейской стране, потому что Ютюб запрещает его как пропагандирующее жестокость и нарушающее нормы, то невольно напрашиваются выводы о двойственности стандартов. С одной стороны, Европа и вообще цивилизованный мир защищают свои достижения человечности и т.д. Но здесь у нас нарушаются права жестким образом! Вот эта двойственность стандартов и оценок, неготовность мира должным образом отреагировать меня тогда больше всего поразила.
Отреагировала ли Европа — думаю, что да. Реагирует, как может, как ей удается при всех этих подводных камнях международной политики. Но постоянно нужно держать руку на пульсе этой реакции, что и делает наша внешняя политика, имея каждый раз новые вызовы. В последнее время меня даже больше стало волновать, должным ли образом украинское общество реагирует на войну на востоке и последствия этой войны... Но я могу реагировать на это, в первую очередь, как писательница...
ВСЕ ЭТИ СОБЫТИЯ ПОРОДИЛИ ЦЕЛЫЙ РЯД МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКИХ ВОПРОСОВ»
— Хотелось бы услышать ваши рефлексии после того, как с момента начала Майдана прошло более 5 лет. Чем он для вас был и чем стал?
— Майдан и события, которые происходили после него, показали нам, что история — вещь несправедливая и жестокая и требует постоянно выбора и поступка, как бы это патетично ни звучало. Майдан дал возможность многим из нас определиться, готовы ли они внутренне меняться, или лучше спрятаться за спины других и подождать, пока другие решат все проблемы или ситуация прояснится. Мне грустно, что большая часть страны живет в этом режиме и сейчас. Где идет война, но значительная часть людей живет в мире, где они делают вид, будто этой войны нет вообще, она их не касается и т.д.
Это двоемирие, в котором мы оказались, и этот характер гибридной войны наталкивает на много размышлений. Например, мы оказались в мире постправды, но до сих пор не научились вырабатывать механизмы, как же отличать правдивое от не совсем правдивого и вовсе ложного (потому извне оно может иметь очень мощную и правдоподобную доказательную базу). Я помню, сколько усилий было направлено против фейковой информации и других методов гибридной войны, но на уровне массового сознания все это продолжает работать и воюет на внутреннем невидимом фронте.
Встал и вопрос того, чем же является человеческая жертва. Потому традиционно смерть во всех этих событиях у нас сразу становится имперсональной, обезличенной: «герои не умирают», они какие-то не люди, а «киборги», воины «Небесной сотни», якобы их предназначение в этой жизни сразу таким и было — умереть за общее благо... Но на самом же деле в каждом отдельном случае речь идет об обычном человеке, который встает перед сложным и трагическим жизненным выбором и делает его. И платит за это самым ценным, что у него есть — жизнью. И это невосполнимая и мучительная потеря для его близких — родителей, семей, детей, которую не поправить памятником или присвоением имени. У всего этого героизма есть повседневное человеческое измерение, и мне это больно — и как человеку, и как гражданину.
На самом деле для меня эти события — Майдан, потеря Крыма, война на востоке — породили целый ряд глубоких мировоззренческих вопросов, на которые необходимо ответить. Речь идет о выборах, перед которыми мы еще долго будем стоять: где заканчивается личная свобода или свобода творчества, а где начинается вопрос безопасности государства? Где заканчивается личное и эгоистическое, а где начинается какое-то общее и гражданское, как их согласовать в этих условиях. Вопрос ответственности и причастности, а также попытки защитить свой выбор. Многие из этих вопросов, как показывают последние дискуссии то ли по поводу Евровидения, или избирательных компроматов и обещаний, еще долго будут нас беспокоить и будоражить.
Но есть один несомненный эффект — непосредственные участники этих событий (и Майдана, и войны на востоке, и потери Крыма) имеют совсем другое отношение к жизни и к этой стране. Потому что когда ты оказываешься на определенном экзистенциальном пределе, то вдруг можешь видеть гораздо дальше, чем мог это сделать в своей обычной жизни до того. Что-то тебе такое открывается, когда какие-то эгоистические желания или карьерные вопросы отходят на второй план, потому что есть вещи, которые от этого во стократ важнее.
Одна из основных наших задач — не потерять человеческое измерение этого всего. Без него мы не сможем понять и осмыслить, ни что произошло, ни что с этим всем делать. Именно благодаря человеческому измерению можно войти в ситуацию другого человека и оценить ее степень пожертвования или глубину потери. Его легко потерять и заговорить пышными патетическими фразами, заламинировать каким-то официозом, поставив в рамочку, повесив на стену и, в конце концов, забыв. Это тот опыт, который сейчас еще не осмыслен и не отрефлексирован во многих смыслах. Именно это и является задачей не только для психологов, обществоведов или политологов, но и для людей творческих, которые это видят и понимают со своей стороны.
«ХУДОЖНИК ДОЛЖЕН УМЕТЬ РАЗРЕЗАТЬ, А ЗНАЧИТ, у НЕГО НЕ ДОЛЖНЫ ТРЯСТИСЬ РУКИ И СЛЕЗИТЬСЯ ГЛАЗА»
— Литература и Майдан. По вашему мнению, насколько этим событиям удалось изменить украинскую литературу? А ваше творчество в частности?
— Литературу меняет все то, что меняет человека. События последних лет — это невероятный опыт, когда мы неожиданно оказались словно внутри истории и увидели, какой несправедливой и жестокой она может быть. Это опыт, который меняет тебя, хочешь ты того или не хочешь. Конечно, можно было бы смотреть на небо и цветы, делая вид, что этого не происходит, но для меня это считалось бы самой лицемерной ситуацией. Для меня лично сразу как-то однозначно неактуальными стали размышления об аполитичности литературы и тезис «искусство ради искусства». Однако следует понимать, что это все касалось прежде всего не политики, а человеческого и гражданского. Не представляю, как бы могла жить в этой стране, если бы в этой всей ситуации никак не отреагировала, какое бы я имела моральное право. Но понимаю, что многие люди решают эти вопросы гораздо проще и не проникаются таким, все же зависит от уровня сознания и базовых ценностей.
Впрочем, как художник слова я некоторое время колебалась, имею ли я право говорить от имени других (каждый индивидуалист имеет такое сомнение, уважая право других на собственное мнение). Помню, я выступала со сцены львовского Евромайдана, читала один из довольно острых стихов о внутреннем сопротивлении — и вот я стою и вижу перед собой несколько тысяч человек, вплоть до самого оперного, и все ждут, что ты им скажешь. Это не был страх, это было чувство ответственности за то, что я скажу этим людям и имею ли я на это право. Поэтому уже во время приездов на Майдан я предпочла не читать стихи, а делать что-то полезное — сортировала одежду, варила еду. Мне это казалось нужнее.
Долгое время я вообще не могла возвращаться туда мыслями — ни смотреть кадры оттуда, ни видео. Впрочем, как и многие другие — так работает механизм психологической травмы. Это уже потом, после возражения, приходит принятие, а только потом какое-то осмысление. Тогда я могла разве что фиксировать эмоциональные впечатления, какие обломки образов, спонтанные реакции, долго не решалась это публиковать (что-то так до сих пор и не обнародовала ни на «Фейсбуке», ни в книге). Помню, какое-то у меня тогда было недоверие к языку, как будто привычные слова на самом деле не могут передать всей глубины переживаний. Потому о таком нельзя красивыми метафорами, о таком надо копотью и охрипшим голосом. Или просто молчать. Конечно, на этом фоне появился ряд спонтанных стихотворных реакций — произведений, в которых люди хотели хотя бы каким-то образом передать свои переживания, выплеснуть это из себя. Чаще всего авторами были непосредственные участники событий, которые не имели профессионального писательского опыта. Однако эта спонтанная литература (хотя часто и считается так называемой «искренней графоманией») также важна, как явление литературного процесса и свидетельство того, как менялось наше восприятие. Тогда важно было зафиксировать опыт, который мы раньше не переживали. Но осмысление этого опыта началось гораздо позже.
До недавнего времени я не могла смотреть видео с расстрелами Майдана или слушать показания вышедших из Иловайского котла или выживших при обороне донецкого аэропорта, даже художественные фильмы. Это был слишком тяжелый материал, который эмоционально зашкаливал во мне и выбрасывал в такое эмоциональное состояние, в котором я была абсолютно неконструктивной. А художник слова, чтобы что-то изобразить или осмыслить, должен быть, как хирург. Он должен уметь разрезать живую ткань человеческого и заглядывать внутрь, а значит, у него не должны трястись руки и слезиться глаза. Собственно, для такого хирургического анализа этого материала, для полноценного глубокого осмысления, мне кажется, только сейчас наступает время. Раньше были в основном только спонтанные реакции и фиксация реальности.
«КАЖДЫЙ ИМЕЕТ СВОЮ ПРАВДУ»
— Стоит ли здесь говорить не только о Майдане, но и о войне на востоке? Это один контекст или вы склонны отделять Майдан от войны?
— На самом деле все так быстро менялось, что все это слепилось вместе в какую-то одну большую кучу мучительных эмоций и тяжелых впечатлений. Если Майдан завершился, то война на востоке продолжается. Но пока не наказаны виновные в расстрелах людей на Майдане, до тех пор все продолжается и продолжается в своей открытости. В целом с литературой о Майдане, о войне, об аннексии Крыма мы имеем ситуацию фрагментарности, хотя появилось очень много книг. Не все, конечно, художественные — много документалистики и эссеистики.
Даже исследователям литературы очень трудно анализировать этот материал, не говоря о том, чтобы писать, потому что все это — как живая рана. И писатель не имеет права на беспристрастный анализ, потому что он тоже внутри событий, от которых нити тянутся к живым людям, которым больно. Кроме того, мы в ситуации, когда каждый участник события имеет свою правду. Особенно когда речь идет об очевидцах, у каждого из которых свой фрагмент войны, свой ракурс видения событий, свои возможности описания, своя оптика, свои табу. Понятно, что это фрагментарная приватная правда — ее пока трудно теоретически препарировать и критиковать. Ее можно только осмысливать и выстраивать общую картину.
Также следует отметить, что в традиции украинской литературы не было какого-то выработанного способа повествования о своей войне (за исключением немногочисленных примеров наподобие «Поза межами болю» Турянского, «Украина в огне» Довженко или не слишком известной литературы резистанса). Поэтому если взглянуть на спонтанные книги очевидцев или участников этих событий, то большая часть из них написана на русском языке, потому что трудно работать на целине, надо листать огромные пласты языка, изобретать достоверный стиль — не пафосный и не фальшивый. Язык той более давней войны полностью не пригоден к описанию нынешней, потому что это совсем другие обстоятельства и совершенно иного типа война. Должно пройти время: что-то кристаллизуется, что-то осмыслится. В конце концов, пока все это продолжается и ранит, трудно осмысливать целость и возможные последствия.
«ТАМ, ГДЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ ФОКУС, ЕГО НЕИЗБЕЖНО БУДЕТ СОПРОВОЖДАТЬ КОНЪЮНКТУРА»
— Каково восприятие этой темы в литературе со стороны общества?
— В основном общество ее не знает. Мы имеем много произведений, написанных очевидцами, которые ранее не имели писательского опыта и, соответственно, не обладают механизмами и приемами, как сделать из этого литературу, которую покупали бы и читали. Часто речь идет даже о текстах, которые не прошли нормальной редакторской вычитки, но автору и узкому кругу его читателей не об этом речь — для них это акт «своей правды событий» и «дани памяти». Вообще в среде литературы эти тексты малоизвестны и не попадают в обзоры и обсуждение литературных критиков. Часто имеем дело с некими локальными изданиями, о которых знает небольшой круг людей.
Однако есть определенные сдвиги — например, на церемонии награждения нынешней «Книги года» такая литература имела свою отдельную номинацию, попала в фокус внимания литературоведов. Можно уже даже назвать отдельные издательства, например, «ДІПА», которые прицельно издают такую ??литературу, и заинтересованный читатель может ее там найти. Однако есть и другая сторона проблемы. Там, где появляется фокус, его неизбежно будет сопровождать конъюнктура. Но далеко не все даже профессиональные писатели брались за эту тему с пользой для нее, одного профессионализма здесь недостаточно, надо непосредственный опыт и достоверность впечатлений.
«ПОЭЗИЯ ПЕРЕСТАЛА ВОСПРИНИМАТЬСЯ, КАК ДЕКОРАТИВНАЯ ВЕЩЬ»
— Как вы думаете, литература должна иметь отношение к этому всему или может ограничиться сугубо эстетической функцией?
— Литература как будто и не должна, но не может оставаться в стороне, она помогает оставаться миру целым, а человеку — справиться с этим предельным и травматическим опытом. На первых этапах, как мне кажется, именно литература и взяла на себя терапевтическую функцию. Однако она не может на ней зацикливаться. Для меня лично момент первой писательской реакции как раз связан с терапевтическим эффектом. Помню, когда мы ездили на Донетчину, почти на передовую, с волонтерской помощью и книгами для военных, это дало мне очень много для понимания, как я сама вижу поэзию, чем она является и чем она может быть в таких обстоятельствах. Эт были военные, которые слушали нас, беседовали с нами, порой даже с оружием, которым потом сразу надо было возвращаться на свои позиции. Такие моменты требуют от автора абсолютной искренности. Ты понимаешь, что совершенно не важно, какой метафорой ты это скажешь, или ты ее вообще не будешь использовать. Важно, чтобы это помогло сохранять в человеке человеческое и вспомнить то, что не является войной, отвлечься хоть на мгновение. Помню, как читала стихи о маме, о семье, а на глазах видела слезы.
Разумеется, это не то, на что будет рассчитывать эта поэзия и литература, когда пройдет определенное время. Это просто ситуация, в которой она оказывается. Хотя с другой стороны, без этого периода она, наверное, тоже будет ненастоящей.
Особенно по поэзии я вижу, что многие авторы еще со времен Майдана стали экономнее в своей речи. Поэзия перестала восприниматься как декоративная вещь, как то, что украшает. Вместо этого она начала пытаться говорить о том, для чего раньше в поэзии не было места, не было способа говорить. Это изменения и на уровне философии языка, и на уровне мироощущения.
Еще до войны, лет 10 назад, в одном из интервью я говорила, что для искусства ситуация кризиса намного интереснее благополучия. Сейчас, как это ни прискорбно, именно после Майдана и опыта этой длительной войны, украинская поэзия и вообще литература стала чрезвычайно глубокой, появились такие ракурсы, проблемы и конфликты, которые раньше были нам не видимы. Опыт обогащает, даже если ранит или убивает. Трагедия углубляет понимание, потому что начинаешь понимать, что есть вещи, страшнее, чем смерть, и больше, чем жизнь. И что человек есть мера всего. И что писатель тоже человек. И что все важно. И что ничего нет права забыть, даже если порой забыть во стократ легче, чем описать. Поэтому я очень благодарна Дональду Туску, что напомнил нам всем об этом в своей речи.
