Яблоня
Время разламывается, рассыпается, как побитое стекло по полу, со звоном. Дорога тоненькой змейкой пронизывает насквозь, скручивается, шарит по телу с вопросом: «Кто ты? Где ты?». Оседает на ребрах изнывать.
Молчит.
- Как же долго ехать, - невольно вырывается у женщины на полке напротив. Рыжая и плотная, напоминает принцессу из какой средневековой сказки. Едва доставая пальцами, высаживает сумку на верхнюю полку, демонстрируя грациозные па на мизинцах. Устало выдыхает, садится и рефлекторно откидывает голову назад.
На руке видно узкую и длинную рану, еще не до конца незажившую. Не смотрю, не поворачиваюсь, не спрашиваю.
Другая женщина сбоку немного робко начинает диалог.
- А куда едете?
- Домой. В Донецк. Родители отказались переезжать.
- Ох, - оседает в груди.
- Но вы не думайте, я не буду надоедать.
В поезде Киев - Константиновка немного холодно. Чтобы согреться, прошу чаю у проводницы, делюсь с женщиной печеньем. Как-то робко заглядываю ей в зеленые глаза, сверкающие в тусклом свете. Даже не заглядываю, подсматриваю.
- Там мой дом, такой родной. Вы бы видели наши яблони! Вот таааакие плоды, - словно держа мяч в руках, показывает женщина.
Анастасия. Настя. Помнит каждое дерево в своем саду. Груша, две алычи, слива, черешня и одна осина на краю. От больших ворот до калитки шагов десять.
- Там за ней, опершись, стоит обычно мама, - говорит. - Она учительница у меня. Математике детей в школе учила. Я всегда смеюсь, когда она, готовя, по формулам высчитывает, кому какая порция. Фартук такой клетчатый у нее домашний, так и стоит. Стояла.
Словно опомнившись, умолкает.
- Когда я убегала, уже не стояла. Во время бомбардировок снаряд влетел рядом в летнюю кухню, все разорвало, осколки крыши разлетелись. Мне вот в руку, еще не зажило, а ей - в грудь, в сердце. Погибла на месте.
Руками Настя нервно опирается на колени, как бы ища какую-то опору. Но не плачет, не смотрит, не говорит.
- Отец уцелел, отнес ее в сад. Под яблоню положил, - дальше молчит, нервно покручивает железным чашкой по столу, вырисовывая узоры на нем. Очень короткие ухоженные ногти. Может, пианистка?
- Отец отказался ехать, потому что у него библиотека, - говорит со временем тихо. - Всю жизнь ее собирал, не смог покинуть. А я? Я приехала во Львов подлечиться, думала, здесь останусь, но дальше не могу. Тоска разрывает меня изнутри. Не могу. Скажите, девушка, где я родная?
Жасмин
Темноволосый мальчика с карими как миндаль глазами изо всей силы бьет по мячу, а тот с гибкой траектории кометы летит в забор.
Бах! Глухой удар, тихо откатывается.
В одном из отдаленных районов Вены во дворе в доме для беженцев погода в конце марта выманивает на улицу. Солнце греет плечи. Маленький Миран безобразничает, лазает по перилам, непрерывно бегает туда-сюда, не оглядываясь. Сам себе хозяин, сам себе указ.
Четыре месяца назад он приехал в Австрию из Сирии. Вместе с родителями преодолел дальний путь через море. В глазах до сих пор волны - расшатанное беспокойство. Рядом с Мираном играет сестра. Помладше, яркая и красивая в красном свитере. Отмалчивается, но мило улыбается. Ища забавы, качается на воротах.
В самом центре, в трехэтажном старом доме со сводчатыми окнами, просторно. Рецепция для посетителей, функциональная кухня, гостиная с игровой зоной для детей. На стенах кое-где отпечатки раскрашенных рук. Красные, желтые, зеленые, синие цвета сливаются в яркое панно. Рядом - игрушки, фортепиано, стол. Здесь для детей проходят занятия по немецкому.
- Guten Tag! Wie geht`s? - говорит мне шестилетний Миран, детектируя чужеродный элемент на своей территории. Смотрит очень приветливо, но в то же время с подозрением. Спасибо, птичка, все хорошо. Дальше слов не понимает. Немного спрашиваю, но мой маленький принц лишь загадочно молчит. Просто улыбаюсь взамен и даю конфеты.
Волонтер говорит, что большинство детей здесь активно вовлечены в обучение и разные активности. Вместе с тем родители часто игнорируют предложения, которые им предоставляет социальная служба, не так охотно изучают язык.
У входа как раз стоят двое взрослых. Мать - в развязанном платке, отец - с сигаретой в зубах. Нарисованная икона тревоги. Говорят, когда приехали, было с собой только два рюкзака. А что бы вы взяли в сумку в другую жизнь?
Возле дома беженцев после волны иммигрантов жители района начали спорадически продавать жилье. По низким ценам. Дешевая недвижимость потери.
- Здесь надо учиться заново дышать, - говорит старший мужчина после короткого разговора и заходит в дом. - Хорошо, что у нас здесь приют, но что будет дальше? Я не знаю, где мой дом. Посмотри туда. Жасминовое дерево, видишь? Такое, как у нас растет. Подхожу к нему и говорю себе: надо учиться по-другому вдыхать этот запах.
Закрывает глаза и, видимо, действительно оказывается где-то там.
Пока спадает полдень, маленький Миран, намотав круги по двору, наконец усаживается. Как раз на траву возле дерева, рослого и высокого, как древняя легенда. Жасмин как-то уютно принимает его усталость.
- Эй! - кричит мне, - садись возле меня.
Абрикос
Граница. Грязные вагоны и дорога под конвоем. Мороз зимы 1941-го едкий и болезненный. На дяде Влодке плотные штаны, подпоясанные кожаным поясом, полосатая рубашка без пуговицы на рукаве, жилет и теплая «бунда», как называли когда-то пальто. Сидя в одном из первых рядов громоздкого транспорта, пытается заснуть, опустив голову на чужое плечо. Чье это было плечо?
Глазастый, сообразительный, крепкий - экстракт 17-летнего. Тело точно такое, чтобы строить казармы. Руки точно такие, чтобы копать рвы. Уши точно такие, чтобы в них кричать. Как раз. Как раз тот, что нужен Третьему Рейху.
Покидая родные дороги, поезд в 1941-м везет парнишку в безвременье, в место, где ни лохматого пса во дворе, ни стертой краски на окнах, ни голоса родителей в полдень, ни высокой крыши над чердаком. Ни дома, ни времени.
В том вагоне люди прислонялись друг к другу. Жались, теснились, бродили, любили. В том городе люди, прижимаясь, мечтали. Мечтали и бредили. Люди писали на стенах: «Вернуться». Вернуться туда, где Zwangsarbeiter - звуки, которые никому ни о чем не говорят.
Дом. Слово, вросшее в землю и высохшее. Отзвук его все слабел, краски тускли, запах рассеивался в чистом воздухе над Дунаем. После тяжелых лет войны и принудительной работы мой стрыйко - брат дедушки - из Вены вместе со своей любимой отправляется к границе с тогдашней Россией. Почти семьсот километров на велосипеде (!).
«Хочу назад», - говорит уже взрослый мужественный человек, увидевший наихудшее. Впрочем, пограничники смеются и отправляют назад в обратном направлении.
Verboten. Запрещено. Так звучит несбывшаяся мечта, гнев и отчаяние, так звучат слезы почти пятьдесят лет разлуки с близкими. Так звучит новый дом.
По кирпичику, дощечке уже зрелый и женатый Влодка строит новое жилье. И сажает дерево. Marille, Marillenbaum. Абрикос.
Я кладу руку на сердце и говорю, что нигде и никогда я еще не пробовала такого абрикосового варенья.
- Это Marillenkonfitur, - говорит мне тетя Анна, дочь Влодека, сидя в своей квартире в Вене. - Это с того дерева. В доме уже никто не живет, но дерево дальше плодоносит, - улыбается.
Я слушаю, листаю старые фотографии с затертыми названиями. На стол с хлеба капает абрикос. Густая, благоухающая гуща. Заканчивается альбом, заканчивается хлеб.
Но я знаю, история эта никогда не заканчивается.
