Грусти только подай знак — и она тут как тут, с радостью распахнет объятия, у нее всегда найдется время для того, кто стремится под ее крыло. Вовремя себя пропылесосить помогает все, что помогает, напоминала себе, инстинктивно нащупывая многократно проверенные спасительные зацепки. Да они не давались. Перед глазами стоял покинутый, точно контуженный, всеми забытый, полуразрушенный дом. Галки и вороны давно избрали сквозные, без стекол, окна строения для своей ежедневной разминки — играют друг с дружкой в догонялки посреди шумного города, налетают из-под укрытия любой архитектурной завитушки, возможно, там же и ночуют. Еще видны добротные откосы, венецианские окна, не утратившие шарма, рядом над большим выступом — кокетливая решеточка, но я смотрю на камин. Он изо всех сил прижался к одной из опавших стен и завис как бы над прорвой, ощущая свою беззащитность: ведь нелепое свое существование изменить не в силах, сдвинуться с места — тем более. Созданный когда-то для уюта, став не по своей воле развалиной, он, как верный пес, все ждет возвращения тех, кого согревал...
Какие-то осколки неродившихся летних репортажей теснились в голове, и на уровне нюансов улавливалась некая метафора человеческой жизни: столько страстей, усилий, волнений тратит человек, чтобы свить себе гнездо, в мечтах всегда верит, что проживет на этом свете красивую, яркую, открыточную жизнь по правильному адресу, но пронизывающий порыв ветра из чьего-то невежества, неблагодарности, равнодушия вмиг может все стереть, как будто походя. Как-то наблюдала на Владимирской горке, как молодожены запускали огромный, не меньше метра в высоту, фонарь с зажженной свечой внутри. Его нежно взял ветер под руку, повел за собой, пообещал высоты и дали да любовь до гроба, а затем, видимо, передумав, швырнул нарядный, восторженный, со светящейся сердцевиной фонарь на ветки высокого дерева... Тот даже не поверил, ведь только взлетел, полный надежд, и засуетился, спасаясь. Огонь все понял раньше, обмякнув, уснул, даже слишком быстро. Наверное, чтобы не мучить себя понапрасну — силы-то неравны.
Один известный режиссер, преподающий студентам драматургию, часто повторял: «Я вам преподаю только таблицу умножения, которую нужно выучить и забыть, а дальше все зависит от вас». Примеряла его слова на нашу жизнь и подумала: либо мы таблицу не выучили, либо забыли, что все зависит от нас. Все эти унылые туманы навеяли летние бродиловки по киевским задворкам — нет, не по карманным, уже ставшим туристическими маршрутами, а по знакомым только трепетным коллекционерам, исходившим и излазившим разные киевские закоулки и тупики, знающим такие подробности, которые нигде и не вычитаешь. И однажды ты тоже это познаешь, получая как бы в подарок. Моим гидом по пристрастию стал Александр Пилипенко — неуемно любознательный, страстный собиратель исторических фактов, предметов и всего того, даже не знаю чего, что наполняло прошлую жизнь, умеет рассказывать так, что море деталей не обрушивается на тебя лавиной, а перемежаясь с каким-то хулиганским остроумным задором, создает такой творческий замес, что хочется узнавать все больше и больше... И это при том, что годы репортерства меня давно уверили: уж что-что, а Киев знаю очень и очень. Нет, надо уметь признаваться — это не совсем так: тут никогда не бывала и тут особо не всматривалась, если и пробегала, то не зацепилась, вернее, зацепилась, да не остановилась, чтобы, к примеру, всмотреться в декоративные каменные рельефы в виде человеческого лица или головы животного. Эти маскароны — печальные и улыбчивые, сонные и озорные, сумрачные и добродушные — сейчас для меня словно ожили, естественно, доверчиво раскрывшись. Эгоистично даже скрываю от друзей любимые уголки, где обитают мои дружки, по сути, портреты когда-то живших людей, знающих то, что потом наново открываем мы все и будут открывать новые и новые люди в этой жизни. Есть у меня даже один самый любимый печальный маскарон. Когда, запрокинув голову, смотрю на него снизу вверх, всматриваюсь и всматриваюсь, сама не знаю зачем, — чувствую: он может рассказать что-то необычное, вернее, он и рассказывает молча, ведь мне же достаточно того, что он хоть сохранился вот таким. И пусть себе хмурится — я пошлю ему воздушный поцелуй, и когда-нибудь он, возможно, улыбнется в ответ...
Еще один сюжет запал в душу. Мудрый старый дуб и немолодая липа живут почти рядом, их я назвала «не парой». Какая же это пара — липа и дуб? И все же что-то общее было в них: дуб возраст свой, похоже, проигнорировал. Стоял уверенно, ровно, ничего и никого не боясь. Липа напоминала женщину, будто обнимающую своим странно изогнутым стволом и ветвями весь мир, всех его детей. Два роскошных дерева — рядом долгие-долгие годы, они, наверное, и не смотрят друг на друга, давно привыкли, а люди же давно их считают парой, так они гармоничны вместе, так откровенны. Все, кто приходит сюда, просят у красивых деревьев силы и здоровья, да еще неувядающей красоты. Они, похоже, знают в этом толк. Конечно, пару раз тоже прижалась к липе — уж больно она женственна, а потом — скорей к дубу. Мужская бескорыстная ласка лишней не бывает. И зеленая парочка не поскупилась, теперь прихожу к ним часто. Знаю: о чем секретничаем, никому не расскажут.
Недавно заглянула в Музей культурного наследия и поначалу замерла от красоты бывшей дворянской усадьбы, а ныне — памятника истории и культуры конца XVIII — начала XX веков. В экспозиции музея как бы собрана грусть, печаль, любовь и знания украинцев, вынужденных в свое время покинуть Родину, но умеющих так искренне и нежно творить свою Украину вокруг себя и на чужбине, что мысленно назвала все, что там увидела и чем прониклась, — музеем одинокой любви...
Заведующая Василина Боровик рассказала, что недавно была очень взволнована, принимая в музее рижанку с тридцатилетним стажем, украинку Татьяну Дудченко. Женщина приехала в Киев на День Независимости и пришла в музей, чтобы предложить свою выставку рушников с орнаментами украинскими и латвийскими. С годами тоска по Родине становится еще сильнее, призналась она.
Ведущий научный сотрудник музей Павел Хоменко меня просто поразил, увлек своим образным рассказом о ярких личностях третьей волны украинской эмиграции. В его речи не было накатанных шаблонных выводов, в каждом сюжете ощущался его личный поиск, уважение к тем, кто создавал этот музей, учил и его. Великолепный рассказчик, он просто обязан начать писать, что ему и посоветовала. Уверена: у него непременно получится. У парня есть мечта — поработать в библиотеках мира, где еще много ценных документов и фактов, важных и для истории, и, в конечном итоге, для пополнения музея. Естественно, денег на научный поиск такого формата нет и не предвидится. Жаль.
Еще говорят, что Павел так виртуозно ведет экскурсии по известному Дому с химерами, что его знают далеко за пределами Киева. Вдруг вспоминаю: там, внутри этого дивного дома, сама-то ведь я не была. Ничего, в одну из суббот, когда в нем — день экскурсий, обязательно там побываю.
Уже ношусь с мыслью, как вплести в свой новый коллаж карандашный набросок моего одинокого маскарона. Где же эта улица, где этот дом, где живет мой друг-маскарон — не скажу.
Я — однолюб, и он, похоже, тоже...
