В последние месяцы я много думала о войне, хотя всячески этим мыслям опиралась. В сети и прессе я сознательно выбирала статьи, которые после подробного и качественного анализа политической, экономической и даже погодной ситуации почти уверенно гарантировали – полномасштабного наступления россии не будет. Теперь, невзирая на авторитет и опыт журналистов, которые готовили эти тексты, я уверенно их игнорирую – больше не верю. Хотя сама понимаю, что и я, и они всего лишь руководствовались логикой и желанием жить в мире, понятия совсем не актуальные при работе в российском культурном поле.
Вы, как и я, хорошо знаете – действительно важные, глубинные мысли не отбросишь бытовыми хитростями. Поэтому проигнорированные выступления Байдена или угрозы лаврова не лишали меня ощущения войны. Война возвращалась где-то между длинных предложений в текстах писателей (что примечательно, те тексты могли быть совсем не о войне, а просто заключать в себе это страшное слово); мысли о ней мешали планам, которые почему-то становились все более неуверенными, так, будто конкретность – это черта, способная их сглазить. Даже шутки были отравлены предчувствием войны – их токсичная бравада лишала пересказчика эмоций, а слушателя – спокойствия. Если бы войны не случилось, я бы не вспомнила этих едва заметных изменений в подсознании, я бы не вернулась воспоминаниями в эти ощущения – такое путешествие возможно лишь из-за черты, как и понимание того, что война была неотвратимой, как, собственно, и наши мысли о ней.
Предчувствия стали реальностью, а в ней, невзирая на все ужасы, действовать легче, чем в страхах подсознания. Что такое мировая война – рассуждаю я, по дороге в магазин между воем сирен тревоги. Еще месяц тому назад я бы гнала от себя эту мысль всеми известными мне способами, а теперь, идя по улице страны в войне, я отдаюсь ей полностью. Можно ли войны нумеровать – первая, вторая, третья, имеют ли они начало и конец? Были ли войны древнего мира тоже мировыми и когда вообще война превращается в такову? Кто решает это? Как по мне, дело не в количестве стран, которые воюют, а в том, за что. Когда дело в ресурсах, выходе к морю или королеве – тогда это война локальная. Когда же на кону общечеловеческие ценности – тогда мировая. Наша с россией – мировая, и так считаем не только мы.
Мысли о неотвратимости войны с россией прилетали ко мне на солнечный пляж в какой-то из летних дней 2019-го. Тогда я читала блестяще написанную Борисом Джонсоном книгу «Фактор Черчилля» и удивлялась, как повезло британцам – несколько раз в столетие они получают действительно умных, смелых и острых на слово премьер-министров, а здесь еще и один пишет о другом. Эта книга полезна многим, и в первую очередь нам с вами, потому что, писавши ее в 2014-ом, Джонсон прожил и принял много из идей Черчилля. Я не тороплюсь сравнивать его с одним из самых величественных людей века двадцатого, но я убеждена, активное участие Джонсона в нашей войне – дело рук Черчилля. Да, не удивляйтесь, война возвращает к жизни многих великих, праведников и грешников, потому кадыров до сих пор воюет с Бандерой, гитлер и сталин вдохновляют путина, а Черчилль ведет Джонсона в бой.
13 мая 1945 года, за год до знаменитой речи в Фултоне, Черчилль написал президенту Трумэну: «железный занавес опустился вдоль русского фронта». Дальше уже Джонсон толкует, что именно имел в виду стратег: «Медведь пожирал Восточную Европу и, самодовольно улыбаясь, чавкал, обеспечив себе в Потсдаме не только военные репарации, но и военную «добычу». (...) Россия намеревалась сохранить за собой все достижения отвратительного пакта Молотова – Риббентропа и господствовать над всей Восточной Европой и Балканами. Страны Балтии должны были отойти россии. Ей должна были достаться и Польша, суверенность и целостность которой и была причиной войны. Польшу опять предали, отдали в жертву, изрубив на куски ради удовлетворения тоталитарного режима».
Война, в которой один тоталитарный режим пал, а другой выстоял – не является победной. Черчилль видел боль народов, на которые опускалась тень большой коммунистической стены, чтобы потом поглотить их в темноту на десятилетия. Миллионы украинских жертв Второй мировой войны пополнились миллионами украинских жертв советского режима, и наше противостояние длится до сих пор. Предчувствуя это, еще 24 мая 1945 года Черчилль дал задание штабу военного планирования рассмотреть то, что назвал операцией «Немыслимое». Борис Джонсон приводит свидетельство историка Дэвида Рейнольдса о сути этой операции – силы Британии и Америки должны были перенаправиться на россию и вытеснить ее из Восточной Европы, не без помощи денацистизированных немецких войск. Слишком смелую идею не поддержали уставшие от войны Штаты, а британцы вообще обвинили политика в сеянии паники и дали пинка на очередных выборах. Но он, как всегда, был прав.
Операция, которую Черчилль назвал «Немыслимое», понимая ее политическую, экономическую, военную и психологическую сложность, в настоящее время длится в Украине, и руководим ею мы, удивляя мир. И единственное, с чем я не соглашаюсь в текстах великих британцев, так это собственно с названием операции, значительно лучше раскроет ее суть название «Неотвратимое». Ведь сколько бы мы не отгоняли от себя мысли о войне, они будут возвращаться вместе с ней, ведь битва добра и зла, свободы и тоталитаризма еще длится сегодня на нашей территории. Джонсон говорит, что Черчилль инстинктивно чувствовал, что не так с коммунизмом, – подавление свободы. Знает это в настоящее время он и о путине и российском народе, который привык жить под контролем государства. Знаем и мы, что за неотвратимостью этой войны следует неотвратимость нашей победы. Эти мысли все чаще посещают меня, когда я иду по улицам своей страны в войне, и я их уже смело не отгоняю.
