Традиция «horrow» в Украине довольно слабая. От наскоро изданной антологии
отечественных «страшилок», преимущественно ХIХ века, веет сказочным покоем.
Гоголевский «Вий» — единственное исключение в океане украинской невозмутимости.
Лишь пугает здесь не стая картонных ведьм и злых духов, пугает ленивое
единодушие простых крестьян, которые посылают на гибель Хому Брута. С этих
позиций первомайская демонстрация 1986 года в Киеве была целиком логична
и законна. (Что же касается вурдалаков, то они ничем не напоминали голливудских
монстров: в середине ХVIII века на Волыни был схвачен подозрительно краснощекий
шляхтич, для которого его цветущий вид оказался роковым. Беднягу вымазали
дегтем и сожгли живьем без суда и следствия). Итак, из «horrow» у нас только
«Вий». И еще художник Иван Марчук. Не случайно же, вспоминает М. Литвин,
что «в одиночной камере следственного изолятора КГБ мне снились Ивановы
коровы и стращилища...»
В одном из многочисленных интервью (преисполненных впечатлений о западной
жизни и жалобами на ценовую политику относительно произведений искусства)
автор оговаривается: объясняя характерную фактуру своих полотен, для которой
необходимо было даже придумать специальный термин, «плетенизм», И. Марчук
припоминает колоритный эпизод из собственного детства. Мать мыла сестрам
головы, а потом приговаривала, расчесывая их волосы: «Кто же их так заплел,
что и расчесать нельзя?»
«Расчесать» сплетение чащ Марчука — все равно, что выбраться из лабиринта
без нити Ариадны, и автор принципиально не желает нам ее дать. В каком-то
причудливом капкане застрял его «Добрый пастырь», всепроникающие лианы
уничтожают всякое отличие между Я и Не-Я в его «Диалоге». Женское тело
изъедено какой-то коростой, а уцелевший сосок горит, как яблоко («Я жду
тебя»). В лесу Марчука невозможно отыскать тропинку — только бледноватый
месяц (на одной его выставке — не менее полудесятка лунных пейзажей!) освещает
ряд гробов. «Где-то затеряны следы...» — что же, это ближе к истине, как
и такое: «И погрузился мир в темноту».
Неутомимый паук прядет на полотнах Марчука бесконечную, вязкую паутину.
(Симптоматичный биографический штрих: в 1965 году Марчук работал в научно-исследовательском
институте непрочных металлов; с тех пор признание к нему приходило в первую
очередь со стороны технократов, физиков и медиков, иногда — литераторов,
ослепленных красочностью названий его картин. И значительно реже — со стороны
коллег-художников). Паутина захлестывает его горемычных персонажей с головы
до ног так же, как хищные проводки запутывают мальчика в одной из серий
«Полтергейста». Другие же картины нашего художника могли бы отлично служить
подготовительными эскизами ко всем сериям «Чужого» или же «Восставших из
ада».
Именно в таком контексте — с Карпентером, Весо Крейвином, Кроненбергом
и Тоби Хупером ( не удивлюсь, если художник и не слышал имена классиков
«horrow») — я советовал бы и воспринимать его творчество. Сравнение это
не такое уже скороспелое и унизительное, как это может показаться на первый
взгляд: лучшие американские «триллеры» и задумывались как экологическое
предупреждение, и кому как не нам это бы сразу понять. Американцы забросили
свое индейское кладбище, мы забросили свой Чернобыль, в этом мы близнецы-братья.
Так нет же. Киноужасы воспринимаются как развлечение. Марчук — как «кряж
духа», «единственный в республике мастер современного искусства», «фаворит
линий», «художник большой силы и страсти», «Куинджи сегодня» (цитирую восторженные
искусствоведческие отзывы о нем). Кто-то даже окрестил его «Золотым Соловьем
нашей живописи», хотя в это очень уж трудно поверить.
Марчук пугает, и нам становится действительно немного жутко. На его
выставке в музее Т. Шевченко всем выдают — о, конечно, кроме американцев!
— трогательные серые тапочки со шнурками «а-ля Петергоф», и они смешно
шлепают. (Учитывая «гробовое» настроение творчества Марчука, их было бы
целесообразно перекрасить в белый цвет. Все равно, выходя, их придется
снимать).
Но он еще и пытается влюбить нас в свои картины. И это ему удается,
хотя кое-где и «со скрипом». Но у него есть своя неизменно благодарная
аудитория, прежде всего среди женщин, которые ставят его рядом с Высоцким
и Кастанедой. Быть «культовым художником» на Руси, где приоритет традиционно
отдается слову, а не изображению, обязывает и к «положительной программе»,
а не только к «минору», которого здесь в избытке.
«Золотой Соловей нашей живописи» признается: «Я нот не различаю» — и
смеется над тем, кто подозревает в его арсенале музыкальное образование.
Впрочем, среди аксессуаров в руках его персонажей музыкальные инструменты
занимают чуть ли не первое место. В иерархии образов Марчука они — сразу
после яблок, чаще всего — гниличек, но иногда — пронзительно красных...
как послерадиационный урожай или щеки вурдалака. Только играть на этих
скрипках и сопилках — дудки! То ли их хрупкую плоть пожирает какая-то неизвестная
болезнь, то ли инструмент просто сломан и вместо музыки нам предлагается
ее ретроспективный проект («Лирическая мелодия», «Реквием», «Затихшие струны»,
«Звуки органа», «Лирические звуки» «Разорванная мелодия», «Звучали струны
весною»). Все. Доигрались. Концерта не будет. Концерт переносится на позавчера.
У скрипача — насморк. У органиста — бронхит.
Р. S. Выйдя c выставки, взял в библиотеке Тычину. И прочитал:
«Горять світи, біжать світи Музичною рікою...»
