Давно уж замечено: коль занесет очередного классика более чем районного масштаба в нашу столицу, то, значит, с классиком этим что-то неладное творится, то ли старость, то ли творческий кризис. (Для Янниса Куннелиса, который год с лишним тому назад обнародовал в Киеве свой-наш «Колокол», это произведение, наверное, останется слабейшим в его наследии. А еще раньше другой мэтр — Михаил Шемякин, важно раздувшись, привез нам чуть трахнутую молью графику.) Однако с «Коридора двух банальностей» Джозефа Кошута — Ильи Кабакова (грандиозная инсталляция в галере ЦСИ, бывш. Сороса) — и взятки гладки. Начнем с того, что предназначена она была для Варшавы, откуда —англо-польское двуязычие текстов Кошута. Так что нашим устроителям пришлось чуть-чуть «подпортить» фактуру его таблиц, наклеив поверх заморских фраз полоски с нашенскими переводами (с Кабаковым легче: он всю жизнь гутарил на совковом новоязе, а лексикон его нами еще не совсем позабыт). Помимо сего, банальность как метод заявлена в самом наименовании экспозиции. Словно авторы задались целью проиллюстрировать афоризм Поля Валери «Чем банальнее, тем подлиннее». То бишь: воспрянь, банальный человек. Ты прекрасен!
Общая композиция выставки — незамысловата: два ряда столов, лицом к лицу, а на них разложены таблицы с текстами, справа — Кошут, слева — Кабаков, так в первом зале, а всего их шесть, а столов огромное множество, ну а текстов — вообще, как собак нерезаных. У Кабакова — попроще и поинтереснее. У Кошута — поскучнее... и поизысканнее. Вряд ли входило в намерение авторов осознание той истины, что банальность банальности — рознь. Что Запад есть Запад, а Восток (то есть Россия) есть восток, а вместе им сойтись разве что за инсталляционным столом. Столом не переговоров, но двух непроницаемостей: каждый говорит о своем, у каждого — свои проблемы.
У Ильи Кабакова, уроженца нашего Днепропетровска и выкормыша Суриковки, они весьма немудрящи. Критики сравнивают его с «колобком», настаивают на его «магистральной связанности» с жеком. В самом деле — художник давно покинул пределы «шестой части земного шара», но о родной коммуналке забыть не может. (С его подачи ее призрак — в виде «красного туалета» — всплывает даже на Венецианском биеннале!) Его шедевры — «График выноса помойного ведра..» (1980) и «Стол по проверке штампов, печатей, подписей» (1993), и подобных работ с 60-х годов у него тысячи. Обычно это бумажные таблицы, где гладким, чуть щегольским почерком советского писаря (кровное? — мать Кабакова одно время работала секретаршей в общеобразовательной школе) излагаются чьи-то нехитрые мнения, ведутся споры, зажигаются костры копеечных амбиций. Иногда к картине лепится яркая поздравительная открытка (приятно осознавать, что находится место и для Украины, так, в коллаже 1988 года из серии «Десять персонажей» с выразительным лозунгом «Москва моя!» и возле картинки дворика Третьяковки — гроздь елочных украшений и слоган «З Новим роком!»). Иногда цепляется вполне реальный, но как правило — «замухрышный» предмет. Например, эмалированная кружка в «Вопросах и ответах» (1962), а ее обрамляют с двух сторон подписи: «Екатерина Львовна Сойка: чья это кружка?» — и «Федор Сергеевич Машнин: не знаю».
Но в своем «Коридоре банальностей» и следа не остается от подобного эпического спокойствия. Некогда искусствоведы называли Кабакова «первым диалогичным художником в русской культуре». Какой там диалог! В 1999 году герои Ильи Иосифовича ведут друг с другом войну не на жизнь, а на смерть. Как из рога адского изобилия сыплются кляузы и доносы, доносы и кляузы, в приступе последнего целомудрия именованные как «заявления» — «объяснения». Они напечатаны на стандартной машинке и наклеены на стандартные транспаранты неяркой расцветки. Фон — знакомые советские открытки с символами главных праздников ушедшей страны (8 Марта, День Победы, Октябрь), а также — эмблемка XXVII съезда КПСС, виды с арками, кораблями, вокзалами, ленинскими монументами — кстати, и закарпатскими домиками... Но стоит нам вчитаться в «голоса прошлого», датированные 1962-1964 годами, чтобы умиление тут же слезло, как шелуха с застарелого плода. Исходная тема — знакома: «Кухня захламлена», «Помогите избавиться от мусора и грязи». Жив, курилка: «Ведро кухонное на всех одно, худое, течет...» Но порядок уборки нарушен, и нет мира под оливами. Достаточно шальной искры, чтобы вспыхнула пьяная бытовуха, а число жертв ее — как в гомеровской эпопее. Кто-то кому-то сломал замок. Стук молотка в пять часов утра привел к падению люстры. Некоей Гавриловой поставили в вину ее «вздорный характер». «Гражданка Муфтакова отказалась убирать». В кухне что-то украли. Ссора произошла из-за пользования ванной — да и просто по пьяной лавочке, во время игры на бильярде. Результаты этого ужасающи: «Криминальное чтиво»... в пределах все той же коммуналки. «Харгнул в сковородку». «Замахнулся топором.. схватил за грудь и сказал: зарублю...» «Схватил рубашку... разбил мне губы...» Нечто подобное встречается и в прозе Владимира Сорокина — только в конце концов волны его «бытовых садизмов» сливаются в неразборчивый словесный гул. У Кабакова же — «маленькие трагедии»... без катарсиса. «У меня были сильные побои на ноге и на плече» — что это напоминает? «Він по-садистськи мучив її і покусав не менш ніж у 15 місцях». Последняя цитата — не Кабаков, а из сборника статей, «...изданного в Киеве в 1937 году — «Підлі підступи фашистських паліїв війни». Это уже — о шпионах и «врагах народа».
Возле стендов Кошута, поэтому, вздыхаешь с облегчением. Западный комфорт ощутим даже в произведениях альтернативного искусства (у автора это направление названо: концептуализм). Нежно-серые таблицы ласкают взор, а цитаты классиков и современников приятно убаюкивают (больше здесь ничего нет). Впрочем, их здесь так много, что хочется повторить остроту, сказанную о «Тле» Ивана Шевцова: скоро они выпадут кристаллами, как в перенасыщенном растворе. Каюсь, моего терпения хватило на один-единственный зал. Но и здесь цитировались: Т. Джефферсон, чешский анекдот 1969 года, Арбатов, А. Кинах, Ф. Аджени, герцог Эдинбургский, Н. Хрущев, Шарль де Голль, Л. Троцкий, Д. Уитмен (первая жена Рейгана), О. Уайльд, Ж. Помпиду... всего около 23 персон.
Непонятливым растолкую: Кошут сегодня выставляет тексты, одни тексты, и ничего, кроме текстов (правда, в середине 60-х годов — параллельно с Кабаковым — он предлагал вниманию зрителей схожие бытовые предметы с комментариями. Но там, где у его российского коллеги закипал очередной микроконфликт, Кошут просто констатировал факт наличия присутствия. Например: молоток, а рядом страница словаря со словами «Hammer»). И посвящал их не каким-то зачуханным «колобкам» из коммуналки, но людям уважаемым и диссертабельным: Гегелю, Шампольону, Витгенштейну, Хоану Миро, Кафке, Шиллеру, Фрейду. Порою он сознательно путал следы: в инсталляции Гугенхайм-Музея 1971 года содержание одного текста прояснялось из соседнего, а тот требовал прочтения ему сопредельного текста и т. д. Создавал оптические эффекты и предлагал зрителям записывать свои впечатления прямо на стене с его работами. Но чаще всего это были афоризмы, лозунги, тексты признанные и нормативные. Набранные в голубом/розовом неоне, они смотрелись завораживающе. Перечеркнутые изящной черной полоской («Ноль или нет», 1987) — дышали какой-то нестандартной декоративностью. Апеллируя к чистой идее, Кошут поневоле соскальзывал в нечаянную красоту зрительного.
В «Коридоре банальностей» он вновь аскетичен до предела. И впрочем «банален»: знакомый редактор шепнул, что такими вот афоризмами кишит мусорник Интернета. Но ведь нас предупреждали? Лощеная правильность мысли, однако, не скрывает, а утрирует глубинную фрустрационность западной цивилизации. Кошут потчует нас своеобразной антологией политического цинизма, последствия которого, надо догадываться, куда разрушительнее коммунальных разборок. Зловещ даже легендарный Колумб: «Они будут нам хорошими слугами, если мы смогли так легко их покорить и заставить делать, что нам вздумается» (из Корабельной книги 1492 года — об американских индейцах). Кошут так поворачивает все дело, что Тэтчер оказывается невольно солидарна с Уайльдом, а Ландсбергис — с Гете, только масштабы их поступков трудно сопоставимы. И если Кабаков и Кошут поют свои песни разными голосами, то в собственно западном секторе мирно уживаются Троцкий и Коль, Хрущев и Буш... Чем же? Не силой ли примиряющей — зловещей! — банальности?
