Так что сегодняшний «бум» вокруг Мухи отнюдь не неожиданен. Кстати, несколько лет тому назад во Львовском музее этнографии прошла выставка его плакатов, а к ней был даже издан худощавый каталожек. Оскудение сегодняшнего момента мне видится не только в том, что путь из Лемберта до столицы — эти 570 километров — были преодолены за восемь лет, но и в том, что жалкая афиша в гнусно-синих тонах — единственный полиграфический изыск, которым сегодня чествуют «короля плаката». Конец века ХХ — это вам не конец XIX...
Ибо, хотя Альфонс Муха и не начал век ХХ, наше столетие ему очень многим обязано. Начнем с того, что он открыл эру «звезд» (до него существовавшую, но никак не артикулированную). Кто бы без него запомнил Сару Бернар? А ведь именно она, «божественная», заметила еще не старого, но малоизвестного художника в «ночь перед Рождеством» 1894 года. (Не случайно в преддверии рождения синематографа, который вспомнит о Саре, уже старушке с ампутированной ногой, 20 лет спустя.) Жюль Ренар в своем «Дневнике» оставил нам описание вечеринки: «Она лежит перед монументальным камином на белой медвежьей шкуре. У нее в доме не садятся, не восседают, а возлежат... Сара пьет из золотого кубка. У нее правило: никогда не думать о завтрашнем дне». Примадонна вначале заказала Мухе афишу к пьесе Сарду «Жисмонда», а затем последовал шестилетний контракт, проектирование Мухой витражей, ювелирных украшений, нарядов, десятки театральных плакатов — «Орленок», «Медея», «Дама с камелиями», «Гамлет» (слащавый — и поэтому неповторимый). Кроме того, художник не брезговал созданием ресторанных меню и проспектов шампуней. Линия Мухи мягко пенится, кончики волос вьются, как спагетти, взнузданные на вилку.
А вот еще один почин Мухи в ХХ веке: он первым обратил искусство лицом к зрителю. На краткий миг элита и плебс объединились в мгновении экстатического признания. Муха не просто представлял «новое искусство» — на несколько лет он стал его полномочной — и доступной! — «эмблемой». А ведь до этого пути толпы и высокого искусства безнадежно расходились: символисты упорно замыкались в «башне из слоновой кости». Муха же «пошел в народ». Начиная с него, не в диковинку было встретить кокетливую модерновую виньетку на доске объявлений какой-нибудь провинциальной газетенки (я сам такие видел в прессе Екатеринослава и Житомира начала ХХ в.). С Мухи, собственно, рекламный плакат становится искусством. (Ибо великолепные театральные афиши «первопроходца жанра» Тулуз-Лотрека заказчиков и заказчиц раздражали.)
Даже странно, как быстро находки Мухи были позабыты. Мол, все это чересчур пышно и красиво, как дедушкино трюмо, которое максималист-«шестидесятник», купив взамен хлипкую этажерку, выбрасывает на свалку... где его подбирает внук-эстет. (Так именно и возник недавно в центре Праги, на Паньской улице, музей Мухи, организованный его внуком Джоном, живущим в Лондоне.) Простые зрители не были столь привередливы: вовсю любовались «галимыми» гороскопами, украшенными мухинским профилем Дамы. А что? Автору бы понравилось: не зря был в свое время страстным поклонником спиритизма и гипноза. Впрочем, графика его «плотская», а не «мистическая».
Париж его вознес (сюда он приехал в 1887 году, сотрудничал в газетах, журналах), отсутствие Парижа — погубило. «И зачем его понесло на ту галеру?» С 1903 по 1910 — он в США, где пишет портреты, не приносящие лавров. Домой, в Чехию! Здесь — он в почете (рисует эскизы почтовых марок и банкнот, лепит скульптуры, создает витражи для собора св. Вита), но о признании Европы и мира пришлось забыть. Миру было не до него: грянула Вторая мировая. Муха, сын судейского чиновника, открыл список жертв гестапо (как и Бергсон, как Сен-Поль-Ру). Умирать его, правда, выпустили на свободу. О чем думал седой старик — вспоминал ли маленького моравского мальчика, чиркающего карандашом на шее матери, гуляя с ней в окрестностях родного городка?
