Феномен творческого раздвоения прозаика-живописца — или эффект дополнения (лукавый ди-паззл): озображения — словом, буквы — штрихом-цветом? Всякое бывает. И, как всегда, жизнь гнушается справедливостью. Таланты, способные достойно «воевать на два фронта», случаются ой как нечасто. Еще реже — художники, картины которых были бы сопоставимы с их книгами. Только в каком-то заоблачно-розовом идеале литература дружит с живописью, а стихи не противоречат каменному истукану.
Казус «НЗП» (нерядового прозаика, который проявляет себя на изобразительной ниве) будто и не нарушает устоявшегося состояния дел. И, естественно, не обещает гармонии запретных жанров. Как не удивительно, Закусило потянулся к краскам задолго до своего «литературного призвания», хотя он только теперь сумел щедро реализовать жажду картинной рукотворности; чуть прихрамывая, идет он в Vita Nova — не стряхивая со своих стоп пороха былого. Как следствие — первая персональная выставка — в 46 лет (Киев, Музей гетманства) и вторая персональная в 50 лет (Киев, Музей книги и печати Украины). Признание его — дело будущего (хотя на вернисаже одобрительное слово о художнике сказали художники Василий Лопата, Виктор Каверин и коллеги-писатели, тогда как «полочка книг-тетрадей» писца давно уже нашла своего требовательного и благодарного читателя...
Но не в том дело. Живописи Николая Закусило присуща и магическая убедительность каждой из картин, которая не просто компенсирует отдельные формальные огрехи — у кого из мастеров их не бывает(!) — а заставляет работать тех на себя. Волюнтарная вспышка фантазии — в пределах отдельно взятого четырехугольника (квадрата... круга?); Босх живет и пасется на наших нивах. За каждым из названий («Сон непорочной птицы», «Нас поглотит время», «Пылающий ангел», «В болотах», «Просьба», «Немой призрак», «Ангел-хранитель»…) — бездна кипящих страстей. Возникает полная иллюзия когда-то прочитанности писательского эквивалента (на самом деле несуществующего) той или иной картины. Зато отныне и прозу его читаешь, воображая плотские перевоплощения явлений и героев — если не в иллюстративной ипостаси, то по ассоциативному признаку. В мазках — а может на сетчатке глаз(?) — клубятся фантазмы и маразмы этого трогательно-захватывающего мира: демоны и свиньи, птицы и лохи, чудаки-святые и безпробудные жертвы собственной мизерии, уставшие ангелы и чокнутые грешники.
33 живописных произведения первой выставки, на дереве и полотне — как дважды по 3, Закусило в квадрате (кубе) — вихревой акт живописи, помноженной на едкую потенцию слова. Зрелая мужественность бывалого человека плюс целебная наивность полещука, не склонного отрекаться от своих родовых примет. (Когда-то — полушутя-полусерьезно: «За 33 года написал «33 души», построил 33 дома, посадил 33 дерева, реставрировал 33 ангела в честь 33 односельчан».) Как слышит, так и пишет. Как дышит, так и пишет. («Цвет и слова выпасаю так, как когда-то выпасал животных...») Как пишет, так и пишет (Василий Лопата сказал, что Н. Закусило пишет кистью, а рисует словом) — на бумажном листе, на дереве-полотне (особая тема — Мамаи и иконы, или так называемый черниговский цикл, создан художником во время реставрации храма). Цветом, как и словом, владеет до тонкостей. («Я пишу языком духа и искусства. В голове — сотни сюжетов, выбираю наиболее оптимальные — Бог усекает время».)
На юбилейную экспозицию «Архетипы Полесья» художник представил 50 картин («за 50 лет существования — 50 чудо-снов пралеса»). Здесь он углубил тематику. И хотя писатель-художник пытается быть в стороне, но дух «болотяя» присутствует и на этих «деревьях-полотнах». Поражают «Деревляни» (новый жанр для автора: выдалбливание на дереве), отрицание земного рая-опыта — «Полешуки в Океании» (ностальгия по прадедовским ветряным мельницам), изображение-рельеф, которое сотворила, собственно, сама природа: «Лицо отца — тело матери». Здесь же — «Бык-митознак», «Солнце оскалилось», «Молотьба плута», «К дому Божьему», «Там клохмоттє прибери»… И опять — по мотивам романов.
Его романы созданы будто в соответствии с законами изобразительного письма. Маятник, коснувшись буквы, сразу касается ее видимой противоположности: закатного румянца, тумана подвижных фигур. (Но и в книгах его тоже туман?) Выдавливает слова из своего нутра, как краски из тюбика: сказал, написал — только так, а не иначе. Как будто не кистью мажет по поверхности, а мнет-лепит пальцами живые сгустки ультрамарина, киновари или охры. Виктор Каверин, у которого Н. Закусило учился, в частности, указывает, что в его творчестве наблюдается первичный импульс, который срабатывает, когда художник «раздваивается», то есть в процессе творческого взрыва у Закусило прорывается чувственная вспышка — и он не в состоянии владеть собой: то хватается за перо «изливать душу», то за краски «заполнять душу» — идет своеобразный зевсовский разрыв (а может прорыв?) с целью соединения души с невидимым, незнакомым, непознанным, которое следует «заколдовать».
Его фраза, как и цветовой пульс, одержима духом «неповторения». Скажем, как и большинство литературных произведений Николая, субстанция романа «Норинчанка и птица» — вещество вязкое, жирное, густое, скользковато-плотое, как масло, выдавленное на полотно (сякуляция возбужденного мнения, не согласная пользоваться посредничеством логоса). Цветовой тонус — заметно минорный, а то и зловещий. (Роман, жанр которого определен как «гризайль», предполагающий не безразличную монохромию, а сумеречно-бурую оттеночность, строгую диету — аскезу(?) — краски.) Фактура вещей и событий — согласно их сути.
Неуютно жить среди этих субстанций. Художник-пастух рисует фантастические образы... Не даром же в противовес «Грамотце» появляется образ дерзкого свинопаса (салоотлученного стада, чтобы «прорубить дырку на небеса»). Рядом — большекрылая птица (кстати, критики также указывали, что доминирующим в живописных работах художника является мифический образ птицы, в ее могучем размахе крыльев видится вечность). Не в этом ли автор отразил древность украинской (дохристианской) души? Птица — образ слишком многомерный, чтобы избежать распыляющего перечня мифотем. Назову только одну-единственную параллель: бодлеровский Альбатрос, искалеченный одиночка, униженный на палубе матросским быдлом. У нас — быдлом буквальным, бестиальным... С другой стороны, болота призывает к хрусталю высоких небес. Черная, как чернозем, материя тянется к светлому, как ангельские крылья, духу. Ничего не поделаешь, так уж заведено, что ангелы — молчу о птицах(!) — иногда падают из эфира. На «сквозьку тяглу землю» — или в клетку-сердце (образ из авторского интервью 1994 г.).
Не удивлюсь, узнав, что художник — волшебник, потому что и проза его очень мистическая, да и картины, ею порой инспирированные. Колдуны в свое время относились к верхушке дохристианского общества и не исключено, что именно они, языческие волхвы, были первыми летописцами на Руси. Кое-кто из критиков — в частности М. Сулима — считает, что украинскую летописную (волхвовскую) традицию продолжает Н. Закусило, который «пишет не государственную, не региональную, не монастырскую, не казацкую летопись, а, можно сказать, летопись подворную...» (См.: Житомирська прозова школа у дзеркалі давньої української літератури / Літературна Україна. — 11 червня 1998 р.) Не такой «ли подворной летописью» (колдовским духом!) веет, опять же, со страниц «Грамотки» (раки, лягушки, змеи, клещи...), где волхв-Закусило погружается в свои видения, свой «мир — нетронутые плоскости» и создает нам неповторимые образы. Именно такие сказки-мифы ему передались на генном уровне от знахарки... родной прабабки. На краю села Малые Мошки колдовала над человеческими хворями эта незабываемая старая «мифиня»! Наверное, поэтому и назвал В. Шевчук прозаика — полешука «заїлим» (діал.) писателем. То есть закоренелым, заядлым, упрямым, злым (который делает все по-своему, не подвергается влиянию и перевоспитанию), который яро, рьяно, напропалую и неотступно отдается какому-нибудь занятию — «упорядковує дух кощунів», исследует истоки «заснувшей души», «лечит» ее... «У него бывают такие чудо-образы, что аж голова идет кругом», — говорит В. Шевчук.
«Закусило — это украинский Маркес», — говорит П. Загребельный. «...Феномен двойственности человеческого существа, которое говорит, спорит и даже набрасывается на свое второе «я», ощущение души в близком животном, даже избе —...являются составляющими этой нерядовой прозы», — пишет Анна-Галя Горбач. «...Закусило создал удивительной фантазии романы... Подобного в украинской литературе я не читал со времен Гоголя», — подытоживает В. Лопата.
Книги Н. Закусило не почитаешь запросто в городском транспорте («Грамотка скорблячих» («25 лет заключения« 8 — «кара черв’яком» — словно под наказанием 33 «нагаїв»...) — не для сытого чтения на ночь; «Ковдуни» с «воскресшими односельчанами», — не для развлекательного созерцания... Так же, как и не повесишь над супружеским ложем его апокалиптичных птиц, а в гостиной — драку петухов-гусаров, подмеченную хитрым кабаном («Третий радующийся»). Н-П существует в внесвинских измерениях (хотя нередко и обращается к свиноподобным образам). По крайней мере, если к ним приложил руку НЗ...
