Добрий день, вельмишановна Ларисо Олексіївно!
Прошу вибачення за те, що знову турбую вас. Якщо у вас знайдеться час та вистачить терпіння прочитати те, що я тут пишу, буду вам дуже вдячний. Чи використаєте цей матеріал для друку в газеті, вирішувати вам. Зовсім не наполягаю на цьому. Буду задоволений і від того, що ви його прочитаєте.
Пропоную тему, що хвилює мене завжди і приносить велике задоволення і насолоду, коли звертаюся до неї.
Ніколи мені не доводилося відвідувати виставки картин. Про художників епохи Відродження знання мої були і залишаються, м’яко кажучи, не дуже глибокими: на тому рівні, як подавав їх підручник з історії радянських часів. Хочу поділитися своїми відчуттями, які пережив в кінці вісімдесятих — на початку дев’яностих років минулого століття, гострота яких не притупилася до цих пір. Навпаки, коли трапляються якісь прикрощі в житті чи просто з’являється вільний час, з не меншим трепетом, ніж перший раз, перечитую враження від картин Ренесансу таких відомих літераторів, як Варлам Шаламов і Василь Гроссман.
Ось що серед іншого пише в своєму листі В.Т. Шаламов А. З. Добровольському 13.08.1955 р.:
«...За всю жизнь по репродукциям, по книгам я составил себе какое-то представление о гениях Ренессанса. Тонкий и точный рисунок Леонардо, ускользающая улыбка его женщин, в нем мне виделся всегда исследователь, открыватель необычайных глубин в обычном, но исследователь-наблюдатель прежде всего. В Микеланджело я видел мятущуюся душу человека, раздавленного страстями, перепутавшего рай и ад, увлеченного новыми необычайными задачами поэта, бросающего начатое, чтобы начать новое, еще более великое и дерзновенное. Человек, который не мог догнать самого себя. В нем я видел олицетворение и подлинное величие Возрождения. Этими двумя титанами исчерпывался для меня, по сути дела, список великих. Рафаэль представлялся мне гораздо менее волнующим и интересным. Талантливый художник, любимец судьбы, поставщик заказных портретов на вкус очередного папы, придворный богомаз — вот представление мое о Рафаэле, подкрепленное репродукциями. И я не понимал — почему Рафаэль? Почему его имя называется наряду с именем Микеланджело и Леонардо: Тициан, Мурильо, Рубенс наконец, — вот сверстники его таланта, в лучшем случае. И вот я в Дрезденской галерее перед Сикстинской Мадонной. Я ошалел. Это даже не картина — и никакие репродукции ничего не могут передать в ней. Перед Мадонной я понял, кем был Рафаэль, что он знал и что мог. Ничего в жизни мне не приходилось видеть в живописи, волнующего так сильно, убедительно. Женщина, идущая твердо, с затаенной тревогой в глазах, сочинениями, уже преодоленными, с принятым решением, несмотря на ясное прозрение своего тяжелого пути — идти до конца и нести в жизнь сына, больного ребенка на груди, у которого в глазах застыла такая тревога, такое неосознанное прозрение своего будущего — не Бога, не Иисуса, не Богоматери, а обыкновенной женщины, знающей цену жизни, все ее многочисленные страдания и редкие радости, и все же исполняющей свой долг — жить и страдать, жить и отдать жизнь своего сына. Вот это все вкратце. Мне было стыдно за себя и радостно за Рафаэля.
Галерея эта не может быть сравнена с нашим Эрмитажем.
...Недоумение вызывает то, что десять лет держали эти картины где-то втайне и на три месяца выставили...».
Ж. «Знамя» №5, 1993 р. ст. 118
А ось цитата із есе Василя Гроссмана «Сикстинская Мадонна».
«...Войска Советской Армии, разбив и уничтожив армию фашистской Германии, вывезли в Москву картины Дрезденской галереи. В Москве картины хранились взаперти около десяти лет.
Весной 1955 года Советское правительство решило вернуть картины в Дрезден. Перед тем, как отправить картины обратно в Германию, было решено открыть девяностодневный доступ к ним.
И вот холодным утром, 30 мая 1955 года, пройдя по Волхонке мимо кордонов московской милиции, регулировавшей движение тысячных народных толп, желавших видеть картины великих художников, я вошел в Музей имени Пушкина, поднялся на второй этаж и подошел к Сикстинской Мадонне.
При первом взгляде на картину сразу и прежде всего становится очевидно — она бессмертна.
Я понял, что до того, как увидел Сикстинскую Мадонну, легкомысленно пользовался ужасным по мощи словом — бессмертие, смешивал могучую жизнь некоторых особо великих произведений человека с бессмертием. И, полный преклонения перед Рембрандтом, Бетховеном, Толстым, я понял, что из всего созданного кистью, резцом, пером и поразившего мое сердце и ум — одна лишь эта картина Рафаэля не умрет до тех пор, пока живы люди. Но, может быть, если умрут люди, иные существа, которые останутся вместо них на земле — волки, крысы и медведи, ласточки, — будут приходит и прилетать, и смотреть на Мадонну...».
Ж. «Знамя» №5, 1989 р. ст. 25—26.
Якщо ж ви вирішите надрукувати цей матеріал, то, можливо, хтось із читачів зацікавиться цією темою і зможе відвідати Дрезденську галерею, перебуваючи в Німеччині в якихось інших справах, а можливо — і спеціально, щоб побачити Мадонну в оригіналі. А хтось захоче побувати в музеях в інших містах і побачити хоч репродукції картин. А ті, хто й цього зробити не зможе, як, наприклад, я, задовольняться і фотографією Сікстинської Мадонни в газеті «День», якби редакція спромоглася це зробити.
Хотів переслати переклад наведених тут цитат на українську мову (і уже переклав їх) та подумав, що цитати можна використати і в українському варіанті газети мовою оригіналу. А якщо ж це буде потрібно, то редакція зробить це краще за мене.
Миколаївської обл.
